Кони шарахались в сторону. Алексей, туго натянув вожжи, грозил брату кулаком.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы колхоз не получил второй теребилки. Михаил чуть не плакал, выпрашивая у Семенова позволения работать на машине.
— Что, заело ретивое? — посмеялся председатель, выслушав жалобную, горячую и бессвязную бормотню Михаила. — Ладно. Бери теребилку и действуй… Покажи брату, что не один он парень на деревне.
— Я ему, медведушке, жирок поспущу, — пообещал Михаил.
Анна Михайловна, присутствовавшая при разговоре, с сердцем сказала Николаю Семенову:
— Ты чего их науськиваешь… как собак? И без тебя грызутся, не приведи господь.
— Зубы растут. Это хорошо, — довольно усмехнулся Николай.
— Да что же тут хорошего?
— Побольше бы такой грызни, Михайловна, вот что. Пользительна она для дела. Ах, жалко, в тракторах нам отказала эмтеэс. Смахнули б ленок в три дня… Вишь ты, бросили машины в отстающие колхозы. А разве мы не отстаем? Горит лен… Вся надежда на твоих парней.
Мать с сомнением покачала головой, поджимая губы. Непонятен ей был Семенов, непонятны стали сыновья.
Михаил живо приловчился к теребилке и летал по загону, словно в масленицу на праздничном кругу. Сидя ухарски, боком, сдвинув на курносый нос лакированный козырек белой замаранной кепки, он, маленький, легкий, чуть шевеля вожжами, горячил коней свистом. Пара вороных, прижав уши, неслась по полосе, как по гладкой дороге. Новенькая, необкатанная теребилка визжала и раскатисто гремела. По этому безудержному грому мать, будучи в поле, не взглянув, безошибочно определяла, где сегодня работает Михаил.
Ольга Елисеева, посаженная принимальщицей, не успевала сбрасывать ползущий по транспортеру лен.
— Рученьки отнялись, — жаловалась она Анне Михайловне. — Я ему кричу: «Миша, погодь ты маленько, дай вздохнуть!» А он знай насвистывает… Уморил до смерти, песенник.
По-иному работал Алексей. Его старая, порядком изношенная теребилка жалобно скрипела, когда он, сутулый, грузно опускался на сиденье, заботливо подобрав ноги. Молча тронув лошадей, он не давал им сразу полного хода, сдерживал, сосредоточенно и угрюмо приглядываясь ко льну, буграм и камням. Наклонясь, он вслушивался, как воркуют смазанные чугунные шестеренки, всматривался, как ползет по ремню лен, ровно ли, не обрывает ли головок, и только со второго заезда давал коням волю.
И не стало у ребят иного разговора дома, кроме как о льне.
— Сколько натеребил сегодня? — небрежно спросил Михаил за ужином на третий день работы.
— С меня хватит, — усмехнулся Алексей.
— Значит, старушка твоя не развалилась еще?
— Поскрипывает. На молодую не сменяю.
— Но-о? — удивился Михаил, озорно прижмуривая левый глаз и подмигивая матери. — А может, уступишь? Моя молодка чтой-то ленится. Сегодня обстряпал всего-навсего… гектаришко. У вас?
— С четвертью.
— Заливай!
— Пожара нет.
Михаил перестал есть… Видела Анна Михайловна, как потемнели от волнения его глаза.
— Нет, без шуток. Сколько? — пристал он к Алексею, раздраженно отодвигая от себя локтем сковородку с шипящей яичницей. — Скажи по-честному?
— По-честному — гектар с осьмой.
Брат так и подскочил за столом.
— Ох, косолапый! У меня… три четверки.
«Соперничают… — неодобрительно подумала мать. — Диви б чужие… И что им надо? Я этому Семенову за выдумку…»
— Будет вам! — вскинулась она на сыновей. — Что вы из работы забаву строите? Попортите мне лен… Ешьте яишню, пока горячая. Спать пора.
— Ну и спи, коли тебе охота, — огрызнулся Михаил, водворяя сковородку на место. — Мне от этой забавы сна нет.
Анна Михайловна постучала по сковороде вилкой.
— Как ты с матерью разговариваешь, стервец? Веревки захотел? Получишь… Я не посмотрю, что ты семилетку кончил и с девчонками хороводишься, отлупцую за милую душу.
— Михайловна, пожалей! — жалобно и смешно закуксился сын. — Не туда сослепу, извиняюсь, целишь. Ты веревкой вздуй Савелия Федоровича. Он Леньке понарошку сотки приписывает, помогая бригадиру. Я знаю… Лизку свою пучеглазую сосватать хочет. Вот и копит жениху трудодни.
— Мели, Емеля, — сердито сказал Алексей.
— Ничего не остается другого делать. Мелю, братан, на все тридцать два зуба, без передыху. Плесни молочишка стакан, Михайловна!
Забираясь последним на кровать, к стене, Михаил, перелезая через брата, навалился на него и притиснул. Тот не остался в долгу. Они возились как ни в чем не бывало, свалили на пол одеяло, подушки. Старая деревянная кровать стонала под ними, того и гляди развалится.
Ребята баловались, пока Анна Михайловна не закричала на них.
Угнездившись, Михаил тихо спросил брата:
— Как тебя угораздило… гектар с осьмухой?
— А вот так и угораздило. Поменьше свисти на лошадей.
— Боишься — перегоню?
— Нет… угробишь теребилку.
— А-а… — протяжно, сладко зевнул Михаил. — Не твоя забота.
Помолчав, сонно пробормотал:
— Чур… за тобой… очередь… будить.
— Ладно, — согласился Алексей, потягиваясь. — Стащу за ноги ровно в три… как по будильнику.
— Ну, спи…
— Сплю.
«В гнезде — голуби, на работе — чисто ястребье… Вот и пойми их, — думала, засыпая, мать. — Чую, теперь не жди добра».
Но добро это само лезло ей в глаза. Глядя на ее сыновей, девчонки задорнее теребили лен. Они работали наперегонки и подшучивали над бабами, которые отставали. Тем стало вроде как неудобно и немножко обидно, что их обгоняет молодежь, и они прибавили усердия.
Незаметно разобрал задор и Анну Михайловну. Она теребила лен на пару с Дарьей, вела счет своим и ее снопам.
«А ведь это вроде соревнования… про которое в газетах пишут», — подумалось Анне Михайловне.
Николай Семенов вывесил у правления доску, бригадир писал на ней мелом, кто сколько выработал за день. И приятно было взглянуть на доску, идя вечером с поля, отыскать свою фамилию и цифру, проставленную рядышком. Все бабы это делали, хотя притворялись, что интересуются не собой, а другими, и будто им безразлично, что там про них нацарапано на доске. Однако, если фамилия какой-нибудь стояла последней и цифра возле нее была самая махонькая, так и знай — поднимется хозяйка завтра до пастуха, накажет бабушке подоить и согнать корову, заторопится в поле, будет теребить лен, не разгибаясь, попоздней уйдет завтракать и пораньше других прибежит с полдника, чтобы видеть вечером на доске свою фамилию первой.
Словно обсыхая, уменьшался в поле золотой разлив льна, все больше и больше обступала его берегами суглинистая, черствая земля. И радовалось сердце Анны Михайловны, примечая, как растут шалашики снопов, дозревая на ветру и солнце.
— Кажется, вовремя управимся со льном, — весело признался Семенов.
Он приказал Петру Елисееву зажинать с народом пшеницу, оставив на тереблении только машины.
— Не сожжете мне остатки льна, ребята? — спросил он, зайдя вечером в избу к Анне Михайловне. — Шесть гектаров на вашей совести лежат. Когда рассчитываете кончить?
Михаил метнул горячий взгляд на брата, подумал.
— Послезавтра разделаемся, — сказал он уверенно.
— Это ты за себя говоришь? — рассмеялся ему в лицо Алексей.
— Нет, за тебя, медведь! — закричал Михаил сердито. — Я берусь по полтора в день теребить. А вот ты попробуй!
— Мне и пробовать нечего, — брат равнодушно пожал плечами. — Сегодня ровно столько дал.
— Дядя Коля, врет он? — жалобно спросил Михаил.
— Правда. А ты не горячись, — остановил его Семенов. — Четыре дня сроку даю, авось не сгорит лен.
Михаил обиженно замотал головой.
— За глаза двух хватит. Берусь… вот! — Он оглянулся на Алексея, показал ему язык. — Только освободи ты меня, дядя Коля, от тетки Ольги. Сделай такую милость… Тряско ей, видите ли, барыне. Животик ее благородный не переносит.
— Да она о том же сама просит.
— Ей-богу? — обрадовался Михаил. — Уважь, дядя Коля, дай другую принимальщицу.
Семенов взглянул на Анну Михайловну, сердито собиравшую ужин на стол.
— Может, подсобишь парню? — спросил он.
Она молча резала хлеб, сдвинув брови…
— Выручи… мамка… — плаксиво пробормотал сын.
Не отвечая, она пошла на кухню. Михаил двинулся за ней.
— Ну, чего пристал? — проворчала она, оборачиваясь. — Не пропадать же льну… Марш за стол, сейчас щи подам.
VI
Вот когда Анна Михайловна почувствовала захватывающую силу молодого, отрадного соперничества.
Еще затемно поднял ее Михаил, не дал как следует подоить корову и, пока брат, потягиваясь, одевался и не спеша завтракал, слетал за лошадьми. Он привел их к крыльцу, и мать, заслышав под окном нетерпеливый стук копыт и фырканье, не допила своей чашки молока.
