в облисполкоме». Варвара Михайловна отлично понимала, что по-своему он прав, и все же возмущалась: раньше он не сказал бы так. Значит, переменился, отяжелел, меньше любит, смотрит как на собственность. И после этого она еще должна интересоваться дренажными работами, осадкой почвы, грузоподъемностью скреперов?
Вот Павел Молостов совсем другой. Этот никогда не остынет, вечно будет носить на руках. А вдруг и он потом охладеет? Неужто таков общий противный «закон физиологии», о котором ей не раз толковал Андрей: «И голуби не всегда воркуют»? Может, она впоследствии и с Павлом разойдется? За что же тогда будет страдать Васятка? Значит, правильный выход — довольствоваться тем, что есть?
И тут Варваре Михайловне почудилось, будто кто-то бродит вокруг шалаша: шаги были тяжелые, мужские. Уж не Молостов ли? Она передвинула голову на холодное место подушки, подумала, как сладко сейчас заснет, — и села в постели. В ушах родился тоненький, как волосок, звон: так звенит тишина. Вот он, Павел, опять рядом. Теперь им никто не помешает. Варвара Михайловна почувствовала, как от макушки к шее и вниз по плечам, по спине пробежали морозные искорки: такие бывают, когда опускаешься в горячую воду. Стало и страшно и радостно. До чего Павел ее любит и как, наверно, страдает! А она сама? Она всего-навсего женщина. Кого не тронет такая страсть, глубина чувства? Да чего там — теперь выбор уже сделан. Наоборот, противно, что надо таиться. Павла она отлично понимает. Это человек сильный, деловой, но какой-то беспризорный. Из него может получиться отличный инженер, только он считает себя в чем-то обойденным жизнью. «Один. Студент» — это у него раз желчно сорвалось с языка. Глядишь, разменяется на мелкую, временную любовь, потянется к вину: выпить он не прочь. Долго ли опуститься? Его надо поддержать. Павел любит ее, и она должна ему помочь. Андрей уже пробил себе дорогу, он не согнется и свободно проживет без нее.
Необыкновенная легкость, что-то похожее на вдохновение охватили Варвару Михайловну. Торопливо, дрожащей от нетерпения рукой она нашарила у изголовья платье — и вдруг ее оглушил громовой голос, заскрежетавший над самым ухом:
— Ко-орр… кусе… лли!
От ужаса Варвара Михайловна зажмурилась и словно окоченела с подолом платья, зажатым в кулаке. Надо было спрятать платье под одеяло или хотя бы отдернуть руку, но у нее не хватило сил пошевелиться. Маря так же негромко, почти шепотом повторила:
— Комары закусали?
Она помолчала, как бы выжидая, вновь заговорила:
— И мне спать не дают. Так и жужжат над ушами, весь лоб в волдырях. К дождику злые, что ли?
Дольше таиться не было смысла, Варвара Михайловна растерянно произнесла:
— Я, наверно… пить захотела.
— Сейчас я вам принесу из бочки. Хоть освежусь на воздухе.
— Нет, нет. Я… подожду до утра. Я… зачем тебе беспокоиться.
И, сунув обратно платье, Варвара Михайловна легла. Встать на глазах у подруги, выйти на свидание к другому, пока еще не мужу, у нее не хватило решимости, сил. Она свернулась в комочек, старалась не дышать. Из глаз ее текли слезы, она уже ни о чем не думала, только плакала. И так и не заметила, как вновь заснула — на этот раз удивительно быстро и крепко.
Где-то в ольшанике на берегу Омутовки щелкнул, умолк, снова щелкнул, звучно, свежо, протяжно свистнул и вдруг зачвокал, залился соловей — и лес словно обмер, затих, внимая певцу.
Миновали те дни, когда на Чашинском участке с зари до сумерек грохотала камнедробилка. Теперь на обрезе не белело ни одной кучи камня. Ливни густо засеивали землю, лошади выбились из сил, подвоз на них почти прекратился. Немногим лучше обстояло дело и с машинами. Порожняком они еще добирались до карьера, а на обратном пути, тяжело груженные, буксовали, заваливались в колдобины: приходилось вытягивать трактором. По разбитым, размокшим проселкам давно не ездили, земля рядом с ними была вкривь и вкось исполосована колеями, будто черными ремнями обмотана: это бедолаги-шоферы искали объездных путей. Наконец Жогалев отказался выезжать в рейс.
— Что я, боров? — с ожесточением заявил он Баздыревой. — Мне надоело отлеживаться в лужах. Каждый день в сапогах хлюпает, портянок сухих не напасусь.
— Другие ездят, а ты на кишку ослаб?
— Ослаб. Вы, Матрена Яковлевна, нынче где ночевали: в шалаше? Под одеяльцем? А я с вечера до одиннадцати утра, как сыч, гукал в колдобине. Что я… ревматизный? Мне нечего в грязи лечиться. Вон Гунин ваш порвал трехтонку? Пе-ре-до-вик! Теперь на неделю в ремонт ставить надо. Вернусь без машины в райпотребсоюз, мне что скажут?
— Приказ я даю. Понял? Я и отвечу.
— Знаю. С вас-то мой директор не спросит, побоится руки обжечь, а с меня такую стружку снимет — останусь голенький. Что хотите делайте — не поеду. Вот подвянет…
Уперев руки в бока, вытянув по-гусиному шею, Баздырева точно выстрелила в него глазами:
— Заметил, где я спала? В шалаше, под одеяльцем? А замечаешь, когда под одеяльце лезу? Полночные петухи пропоют. А встаю? Пастух еще стадо не выгоняет. Ты об одной машине думаешь, я ж и о грузовиках, и о катке, и о подводах… да и строителей у меня чуть не полтораста душ! Жалуется на меня народ? А вот на тебя жалуются. Десятник Окаевского карьера намедни заявил: Жогалев завсегда делает недогруз машины камнем, не выполняет план рейсов.
— Спробуйте сами в такую грязь!
— А кто в прошлое воскресенье возил бабынинцам огурчики в город на базар? Небось не испугался грязи? Забыл, что машину можно порвать? Так запомни: ты не в анархии какой живешь, а при советской власти. Не на таких уздечку надевали.
И, яростно ругаясь сквозь зубы, Жогалев пошел заводить грузовик.
Камень понемногу подвозили.
В субботу утром по всей трассе разнеслась весть, что на мосту через Омутовку, по дороге в Окаевский карьер, провалилась автомашина. Из районного центра, из Моданска, на место происшествия приехали руководители, следователь. Унылая картина открылась взору припоздавшего Камынина. Недавно прошел грозовой ливень, и уже вновь накрапывал легкий дождичек. Где-то за нагромождением облаков — пепельных, голубоватых, с влажно сияющими вершинами — чувствовалось солнце. Неясный, мутный свет бродил по мокрой траве, тени лежали бледные: такие бывают перед сумерками. Деревянный мост через взбаламученную, изогнутую речонку зиял дырой. Машина упала при съезде с небольшой высоты, жертв не было. Только шофер зашиб плечо, порезал щеку о смотровое стекло. Опрокинувшийся грузовик лежал на боку, беспомощно задрав два колеса.
Вокруг уже толпился народ. Хвощин, обросший щетиной, с набрякшими от бессонницы глазами, одетый в комбинезон, измаранные глиной сапоги, вполголоса разговаривал с Молостовым и
