— Это не притча. Люди всегда мечтали о том, чтобы жить нераздельной семьей. Все сказки народов, предания и песни — тоска по миру и любви. Обманутые вождями, они во имя согласия и дружбы убивали себя и других. Так было раньше. Мы собьем этот мост по-иному. Созовем обманутых со всех концов света…
Темиркул вдруг берет его за руку:
— Зачем собирать их со всего света? Каждый народ заботится о себе, только внутри рода люди живут друг для друга.
О нет, Джоомарт с ним не согласен:
— Мы им скажем: «Довольно жить для себя! Люди жаждут согласья и дружбы. Сядем за стол и обсудим».
Темиркул уступает, пусть будет так.
— Ты обрадовал меня, Джоомарт, теперь я могу тебе рассказать, зачем я приехал и какое у меня дело к тебе. Внимательно слушай, ничего не упускай.
Теперь, как и раньше, ничего не прочтешь на его угрюмом лице. Одному Джоомарту видна его радость.
— Я слушаю тебя. Когда умные люди со мной говорят, я затягиваю пояс и бросаю за пазуху слово за словом.
— Так и надо, хвалю. Наш род, Джоомарт, шлет приветы тебе и Сабиле. В каждом письме наши друзья вспоминают о вас. Вот что они пишут, погляди или дай лучше я прочитаю.
Он вытягивает из-за пазухи склянку без горлышка и насыпает за губу насвай. Сунув склянку на место, он вынимает из рукава листочек мятой бумаги. Темиркул не спешит, он разглаживает усы, проводит рукой по седой бороде и, как знакомую песню, нараспев читает письмо:
— «Дорогой брат Темиркул, сын Керима, гордость и счастье нашего рода! Мы пишем тебе из чужой стороны за семью перевалами от джайлау отцов и дедов наших. Передают нам, что для вас настали радость и счастье, земля и джайлау — ваши, вы трудитесь дружно и баранов у каждого вдоволь. Еще передают, что ты, Темиркул, стал большим человеком, поешь и играешь для знатных людей, бог тебя наградил за прежнюю бедность. Стало нам известно, что начальником вашего аула — сын Кутона, Джоомарт, помоги ему бог за прежние слезы. Слыхали мы также, что вам было трудно вначале — и голод и джут донимали. Мы плакали здесь над вашим несчастьем и надоели аллаху своими молитвами. Теперь все плохое прошло, скота у вас больше, чем воды в Иссык-Куле, глину мазаров будете замешивать на чистом кумысе кобылиц.
Мы просим тебя, наш брат Темиркул, пожалеть нас, несчастных и бедных, помочь нашим детям вернуться домой на землю отцов. Мы желаем увидеть тебя и Джоомарта, вами похвастать и себя показать.
Много киргизов уже вернулось домой. Они явились к заставе, и их пропустили. Мы тоже решили послать людей и просить у Джоомарта поддержки. Он и сам много лет служил на границе, знает начальство и друг коменданта пограничной заставы.
Еще говорят, что под высокой рукой Джоомарта собрались киргизы, которые отслужили свой срок на заставе. Мы готовы признать власть Джоомарта, уважать и любить его».
Старик снова достал насвай, спрятал письмо и, немного помедлив, сказал:
— Я приехал к тебе просить за наш род. Наши братья страдают и терпят лишения. Ты знаешь, я провел свою жизнь в нужде, никто не жалел Темиркула, никто его не щадил. Советская власть дала мне достаток и славу. Аллах для меня столько не сделал. Нам с тобой хорошо, почему не помочь нашим братьям? Они не всегда были к нам справедливы, но род из сердца не вырвешь, он сидит глубоко. Кобылица перекликнется со своим жеребенком, и у нее молоко потечет. Как моему сердцу не отозваться, крови моей не вскипеть…
Давно отзвучали слова старика, он все сказал, что хотел, пора Джоомарту ответить. Сабиля смотрит на брата. Глаза его прищурены, и морщины легли вдоль лица. Он о чем-то задумался.
— Ты еще не решил, Джоомарт?
Он вздрогнул, точно проснулся.
— Ты прав, Темиркул, пора им вернуться. Их встретят здесь с радостью. У киргизов одна только родина — наша земля.
Старик, довольный, кивает головой. У славного Кутона достойные дети.
— У них нет никого здесь, твой долг вступиться за род. Председатель колхоза, ты должен помочь им у коменданта, а надо будет, и в городе Фрунзе… Слово колхоза — большая поддержка.
Джоомарт с ним согласен, но он все еще думает о другом:
— Поможем, конечно, ни в чем не откажем, но только не всем. Не всякому место у нас.
Темиркул удивленно взглянул на Сабилю. Она опустила глаза.
— Я, должно быть, не понял тебя, Джоомарт?
Джоомарт продолжает:
— Мы не пустим в колхоз детей Мурзабека, аткаминеров-грабителей, аксакалов-обманщиков, баев и бия. Контрабандисты-джигиты нам не нужны. Из сорока кибиток половина останется там.
Старик не понимает его:
— Ты как будто сказал: «Мы созовем обманутых со всех концов света… Сядем за стол и обсудим…» Не хочешь ли ты утешить всех, кроме братьев по роду?
Как трудно иной раз до конца быть правдивым. Ну как это объяснить добряку Темиркулу?
— Я с ними жил и прекрасно их знаю. Лучше им оставаться там.
— Ты хочешь рассеять нас по белому свету, свой род разрубить, как змею?
— Нет, Темиркул, я хочу сберечь наш колхоз. Лучше двадцать кибиток здоровых, чем сорок гнилых.
— Нельзя помнить зло, ты слишком суров.
Он хочет знать правду? Что ж, Джоомарт ничего не скроет от него.
— Это наши враги, они не привыкли жить так, как мы. Им бы грабить людей, провозить контрабанду, скот отбивать у колхозов, травить наши пастбища, бить зверей у границ… Нет того зла, которого они нам не сделали.
Джоомарт вскипает, дрожит от волнения. Темиркул, наоборот, спокоен и тверд. И в движениях рук и в кивке головы есть что-то уверенно-ясное.
— Как беркуты и грифы, обожравшиеся гнилью, они сюда налетят заразу отрыгать… Пусть шлют делегатов, начальник заставы разберется, но в колхоз я врагов не приму. Так и передай им, Темиркул.
Джоомарт сжал кулаки, стиснул зубы, точно враг уж стоял у дверей. Сабиля испугалась и отошла в дальний угол. Темиркул стоит на своем:
— Нельзя вспоминать то, что было давно. Время меняет всё на земле. Из розы выходит колючка, из колючки рождается роза.
— Они остались врагами, я знаю…
— Откуда ты знаешь? Расскажи и мне, старику.
Джоомарт смущенно опускает глаза. Он чуть не выдал себя. Больше он ни слова не скажет.
— Не знаю, что ты прячешь, но с родом ты, я вижу, порвал.
— Да, да, порвал. Так и передай!
Старик вдруг бледнеет, со вздохом встает и снова садится:
— Я не буду об этом рассказывать. Мне стыдно сознаться, что сын моего друга отрекся от меня.
Джоомарт, удивленный, тоже встает:
— Что ты, опомнись! Разве я от тебя отрекался?
Он огорчен и встревожен, просит старика не сердиться. Что с ним случилось? Откуда этот гнев?
— Ты забыл, Джоомарт, что мы братья по роду. Кто порвет с моим братом, рвет и со мной. У реки свой исток и свое устье, у человека своя семья и свой род. Чу отказалась от старого русла, отреклась, ушла в горы и в степь. Питала река великое озеро, теперь блуждает по свету, бежит одинокая по земле.
Упрямый старик, он судит так, словно мир стоит на месте. Придется ему объяснить. Кто мог подумать, что он сам не поймет.
— Ты не прав, Темиркул…
Старик гневно встает, не дает Джоомарту слово сказать:
— Ты не подумал над тем, что сказал. Лишать людей родины — грех, отрекаться от братьев — позор. Кто роду изменит, предаст и родину.
Джоомарт отвечает на это улыбкой, он ничуть не в обиде. Темиркул его друг, а друзьям ошибаться позволено.
— Опомнись, родной мой, ведь мы так рассоримся. Люди, изгнавшие меня и тебя, не стоят нашего спора.
— Ты прав, Джоомарт, так можно поссориться и стать врагами… Дай я лучше сыграю тебе.
И снова его рука заплясала по комузу. Он пел о небе, о луне и о звездах. Солнце — зеркало божье, в которое он смотрит днем. Камни — жилы земли. Не будь этих камней — земля бы рассыпалась в прах. Он оставил свой комуз и запел о батыре, о герое народа.
Снова комуз звучит, нежно стонет. Рука музыканта несется по струнам, по нитям из бараньей кишки. Она хлещет их бритвой, свирепо бьет острием. Чудесные руки! Сталь им покорна, она рождает веселье, бодрые звуки и смех.
* * *
Никогда еще Джоомарту дорога к заставе не казалась такой длинной и трудной. День был солнечный, теплый. Лошадь шла полем золотистого мака, топтала алую поросль альпийских лугов. Справа чернела тянь-шаньская ель и сверкал ручеек между скалами. Чистое небо, голубое и ясное, прозрачные дали и ветерок с ледников навевали покой и раздумье. Джоомарт бросил повод, потянулся в седле и засунул руки за пояс.
Оттого ли, что комуз и чудесный старик стояли у него перед глазами, оттого ли, что звуки знакомых напевов звенели в ушах, — сырты в этот день показались ему необычными. Каждый кустик и камень, как старый знакомец, будили в его сердце острое чувство, давнюю память о былом. Тропинка карнизом лежала над пропастью, лошадь жалась к скалистой стене, а всадник глядел на лощинку в ущелье, видел давние события, забытые дни. Да, сырты в этот день обрели дар слова: всюду слышался шепот, настойчивый зов. И лишайник на вершине утеса, и цветочная пыль на копытах коня, и грозный ледник, сползающий вниз, напоминали ему о себе.
