— Ну и кашу заварили... — проговорил Щербина.
— Да, — согласился Мартынов.
Они опять помолчали.
— А! — в сердцах крякнул Щербина. — Хватило бы парню и того, что две недели оттрубил.
— Конечно, — снова согласился Мартынов и спросил осторожно:—Это его мать сзади вас сидела?
— Ну да! — живо отозвался машинист. — Видели, какая. А все работает. Сиделкой, что ли, в больнице... Хозяина, говорят, на войне убили. Только и надежда была, что на сына...
— Что же он у нее такой?
— А поди усмотри за ними! Вон у меня Гришка, сукин сын, растет, того и гляди <в тюрьму угодит. А ведь жалко, шельмеца, будет.
— Да... Что же делать? — растерянно спросил Петр Иванович.
— Выгораживать надо парня.
— Позвольте, — удивился Мартынов, — но вы же сами из трамвая его выталкивали.
— Да, выталкивал! — зло согласился Щербина. — И морду бы ему набил, подлецу! А суд зачем? А, чего говорить! — машинист отчаянно махнул рукой.
Мартынова вызвали в зал. Он встал на свидетельское место, откашлялся. И пока давал показания, все время разглядывал народную заседательницу, сидящую справа от судьи. Это была старая женщина, седая, в железных очках, с морщинистым крошечным личиком, сжатым в кулачок и оттого казавшимся детски наивным и добродушным. Только глаза ее из-под очков смотрели строго и внимательно, как у старой учительницы.
Петр Иванович рассказал все по порядку, ничего не утаив и не прибавив, но в речи его не было того возмущения, с которым он рассказывал трамвайную историю дежурному милиции и Верочке. И чем дальше он говорил, тем все более удивленным становилось лицо старой заседательницы, а в конце речи она даже сняла очки и, постукивая ими по столу, посмотрела на Мартынова строгими, дальнозоркими глазами.
Когда Петр Иванович возвращался на свое прежнее место, он увидел, что Васильев смотрел на него с наглым любопытством и даже подмигнул ему; это удивило Мартынова. Мать Васильева, сгорбившись, разглядывала пол.
Речь машиниста была сбивчивой и противоречивой:
— А что?.. А ничего такого особенного и вообще этот Васильев не сделал. Ну, выпил... Ну, потолкался в трамвае... Ну, ударил гражданина, как его? — машинист обернулся в зал, ища глазами Мартынова. У Петра Ивановича оттого, что машинист так пренебрежительно отозвался о нем, вспыхнули уши.
— Гражданина Мартынова, — подсказал судья, корректный молодой человек.
— Да, Мартынова или как его там... — продолжал Щербина с грубоватым добродушием. — С кем этого не бывает? А так, в общем и целом, ничего. Пускай учтет.
— И вы считаете, что мордобитие в общественном месте это «ничего»? — спросила заседательница-ста-руха, опять сняв очки.
— Что «ничего»? — вдруг обозлился машинист. — Мало ли что я сказал! Выпороть его, сукина сына, и вся недолга!
— Гражданин! — повысил голос судья.
— Виноват. Извиняйте... А в общем и целом, как суд решит.
И вот суд удалился на совещание. Все вышли в коридор. Кто-то из завсегдатаев успел шепнуть машинисту о показаниях «артиста в шляпе», и теперь он посматривал на Мартынова еще более отчужденно. Мать Васильева все вздыхала, сморкалась и украдкой поглядывала на Петра Ивановича, и было непонятно: презирает или боится она его? Она не защищала и не оправдывала своего сына и в то же время не просила Петра Ивановича ни о какой милости. Мартынов заметил, что у нее не хватало двух пальцев на руке, и ему стало очень жалко старушку, так жалко, что он начал презирать себя и заискивать перед этой несчастной женщиной, столь мужественно переносящей свое материнское горе.
— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, ему ничего не будет, — сказал Петр Иванович, подойдя к ней, и вдруг почувствовал, что стал еще более противен себе.
Потом объявили приговор...
— Три года лишения свободы...
Старушка опустилась на лавку, губы ее задрожали, и вся она стала такой маленькой и беспомощной, что у Мартынова екнуло сердце.
— Но принимая во внимание семейное положение Васильева...
Старушка встала и с надеждой посмотрела на судью.
— Приговорить к одному году тюремного заключения.
Старушка опять села, молча, безропотно.
Мартынов быстро вышел на улицу.
Всю ночь он не мог заснуть. Ему мерещилась эта старушка, ее беспалая рука, покорное лицо и слышался бесстрастный голос судьи: «К одному году тюремного заключения...»
— Жестоко, нет, это жестоко! — шептал Петр Иванович. — Целый год! И за что?
По сути дела, если бы он не замахнулся на парня злосчастным поводком, ничего бы такого не произошло. Ах, этот поводок! И вот тюрьма. Каменные стены, решетка, шесть шагов вперед, шесть назад. Целый год! Нет, это ужасно!
Так терзался всю ночь Петр Иванович, а Верочка спала как ни в чем не бывало. Несмотря на свою экспансивность, она обладала удивительной способностью быстро и крепко засыпать. И если раньше это вызывало у Петра Ивановича улыбку, то сейчас он прямо-таки возненавидел супругу, для которой всегда и все было ясно и просто.
На следующий день, ссылаясь на недомогание, он не пошел гулять с Лиром. Не пошел на второй и на третий день. А на четвертый, ничего не сказав Верочке, решительно направился в суд.
Разговор с судьей он начал издалека:
— Как вы думаете, может ли быть спокойной совесть у судьи, если он вынес несправедливый приговор?
— Вы это к чему? — насторожился молодой судья.
— Видите ли, несколько дней тому назад вы осудили некоего Васильева...
— Знаю.
— Мне кажется, что по отношению к нему суд поступил не совсем верно.
— Вы правы, — строго посмотрел судья. — Мы поторопились.
— Вот видите! — обрадовался Петр Иванович. — Так не могу ли я быть полезным в исправлении вашей ошибки?
Судья оживился.
— Интересно! Каким же образом?
— Я помогу ему написать обжалование в высшие инстанции...
— Обжалование? — изумился судья. — О чем?
— О том, чтобы его помиловали, отнеслись к нему со всей справедливостью.
— Ну, знаете! Ваш Васильев сегодня ночью сбежал из-под стражи.
— Как сбежал? — опешил Мартынов.
— А так. После допроса. Пока вели через двор от следователя.
— Почему?
— А что же ему оставалось делать? На второй день после суда поступили данные, что Васильев рецидивист, имеет несколько ограблений, что три года он был не в армии, а в тюрьме, откуда бежал, что воровская кличка у него — Лир.
— Не может быть! — ужаснулся Петр Иванович. — Лир...
— Да, бывают у них такие поэтические клички.
— Я не о кличке, — отмахнулся Мартынов. — Такой порядочный, в общем и делом, молодой человек. И вдруг...
— Ну, знаете, порядочный не станет дебоширить в трамвае. И мне приходится лишь сожалеть, гражданин Мартынов, по поводу вашей близорукости.
Но Мартынов уже не слышал этих слав. Он вышел из кабинета и медленно побрел домой. Лир... Три года в тюрьме... Сбежал...
— Огнем и мечом! — произнес он вслух и только тут заметил, что идет по своей улице, тихой и безлюдной, как всегда.
Ночью Петр Иванович увидел сон: поздним вечером он возвращался домой из театра. По своей тихой, безлюдной улице. Один. И вдруг услышал: кто-то торопливо шагал за ним. Он машинально пошел быстрее. Но шаги не утихали. Он пошел еще быстрее, почти побежал. То же самое сделал и человек за его спиной. «Ваш домашний адрес?» — вспомнился ему вопрос молодого судьи. И зачем только спрашивают об этом свидетелей? Этот Лир все слышал...
— Алло! — раздался голос, показавшийся Мартынову очень знакомым.
Петр Иванович весь сжался и продолжал идти.
— Гражданин Мартынов! На минуточку!
Вот оно... Еще секунда, и наступит расплата.
И вдруг Петр Иванович облегченно вздохнул: впереди из-за угла появилась влюбленная парочка и пошла навстречу. Он круто обернулся, и в ту же секунду на него налетел высокий мужчина в пиджаке и хромовых сапогах.
— Виноват, — козырнул он, ощупывая взглядом артиста. — Насилу догнал.
— Что вам угодно?
Незнакомец фамильярно взял Петра Ивановича под локоть и прошел несколько шагов. У него 6i,ui;i цепкая рука и зоркие, внимательные глаза.
— Я насчет Лира, — сказал он зловеще.
— Что? — Петр Иванович испуганно высвободил свою руку. — Какого Лира?
Парочка прошла мимо, впереди не было никого.
— Бросьте валять дурака! Ему — год?
У Петра Ивановича остановилось сердце.
— Я спрашиваю: ему год? — переспросил незнакомец, в упор разглядывая побледневшее лицо Мартынова.
— Да... то есть нет... — пробормотал тот, боясь оглянуться.
— Гм... Ну, это не имеет значения. Я его видел. Продаете?
Это прозвучало угрожающе. Что ответить? Как поступить? Никогда в жизни Петр Иванович еще не был в таком переплете.
— Ну? Помните, мы говорили с вами по телефону? Не передумали?
