Вернувшийся из конторы Суптеля остолбенел в дверях.
— Семен! — воскликнул Леха, будто не видел старшину сто лет, и поднес ему, расплескивая, полную кружку. — Кореш мой дорогой, хряпни! Народ тут, бабоньки эти, милашки мои — золото! Правду директор гутарил, куда мы без женского полу!..
Леху качнуло прямо на старшину. Суптеля поймал его, утвердил на ногах и сквозь зубы процедил:
— Ну, Сухаревский! Вернемся в Мурманск, сидеть тебе на «губе»!
Леха радостно кивал, соглашаясь, сидеть так сидеть.
Суптеля разогнал всех. Леху и Андрея отправил спать — оба лыка не вязали. Васю же старшина оставил чинить водолазную рубаху. Приказал еще проверить легководолазный скафандр, прихваченный с собою на всякий случай.
Вася остался один. Клеил рубаху, подкидывал чурочки в железную «буржуйку», стоящую посреди сарая для обогрева, и думал о том, как ему не повезло. Он так хотел воевать. Так стремился на фронт, мечтал стать танкистом, ходить в атаки, бить фашистов! Сколько раз со своими дружками-старшеклассниками обивал он порог горвоенкомата — не помогло: не хватало лет до призыва. Наконец упросил — именно он, один. Других не взяли. И вместо фронта попал в водолазную школу. Потихоньку плакал от обиды. Прослужил три месяца в водолазной школе и, когда поехал сюда, на Север, радовался, что наконец-то попадет в действующий флот. По его, два дня продержав в Мурманске, загнали сюда, в эту дыру. Глухой, заброшенный поселок, в сотнях километров от фронта. Хорошо им! Суптеля уже воевал, имеет ранение. После госпиталя на фронт его не пустили, отправили сюда — водолаз он первоклассный. Поехал старшина с неохотой. И Андрей поплавал по морю, дважды тонул на подбитых кораблях. А Леха хотя и провел всю войну в прифронтовом Мурманске, но тоже хлебнул и бомбежек, и всего прочего. Контузию имеет. Один он, Вася, еще ни разу не слышал, как стреляет автомат. Домой писать не о чем, в класс, в школу и подавно! Со стыда сгореть можно! Там все думают, что он воюет, а он вот сидит возле «буржуйки» в сарае и чинит водолазную рубаху: дамистик, тифтик, клей, шелковистая резина — хлоп! — заплата готова. Посушили. Воюем, братцы, воюем!..
В сумерках, закончив работу, Вася шел по поселку домой.
— Эй, матросик! — вдруг услышал он из одного двора. — Зайди, помоги!
Вася увидел Фросю, стоявшую возле толстого чурбака, и рядом с ней девчонку, смуглую, голенастую, в растоптанных валенках. Она дичилась, опустив длинные ресницы. Фрося же, улыбаясь, протягивала ему топор.
— Помоги наколоть дров.
— Можно, — сказал Вася и не узнал своего голоса.
Он вошел во двор, взял топор и ахнул по еловому чурбаку. Топор отскочил, как от железа, и в руках отдалось, заныло. Вася сконфузился. Не глядя на девушек, подсобрал силенок и снова ахнул по чурбаку. И опять топор резиново отскочил и чуть не задел по коленке. Вася готов был провалиться сквозь землю. Особенно неловко было перед этой вот молчаливой девчонкой в старых валенках. Стоит в сторонке, настороженно взглядывает на него исподлобья.
— Брось, — усмехнулась Фрося. — Мы сами.
— Чего звали тогда? — охрипшим от смущения голосом спросил Вася.
— А посмотреть на живого матросика. Вот она не видала еще, — кивнула Фрося на девчонку и долгим выразительным взглядом посмотрела на Васю, и Вася увидел, как в ее больших и дерзких глазах то суживаются, то расширяются черные зрачки. Как у кошки, когда она собирается прыгнуть на добычу.
— Топор тупой, — оправдывался Вася.
— Это не топор, это колун, — пояснила Фрося. — И колешь ты неправильно. Надо чуть наискосок ударять, чтоб колун по волокнам шел, а ты садишь изо всех сил прямо, вот и отскакивает. Сил-то, видать, много, да расходовать не знаешь куда.
Она погасила улыбку, а Васю кинуло в краску. Он уловил какой-то потаенный смысл этих слов.
— Ой-иньки! — всплеснула руками Фрося. — Жаром-то как полохнул, что красна девица.
Вася совсем растерялся и, не зная, как поддержать свое достоинство, полез в карман телогрейки за табаком, но, не найдя там ничего, сказал, что ему надо идти домой, что его ждут. Он поспешно распрощался с девушками (чернявая так и не подняла глаз) и быстро улепетнул со двора.
— А дорожку-то не забывай! — крикнула вслед Фрося. — Всегда будем рады.
И засмеялась так, что Васю подхлестнуло, и он прибавил шагу.
Дома он застал такую картину.
Четверо пацанов лет шести-семи сидели за столом уплетали за обе щеки хлеб с сахаром. Суптеля в одной тельняшке сидел, как добрый отец семейства, за столом и улыбался.
Умяв по куску белого хлеба, которого они, наверное, не видели всю войну и который был положен водолазам по норме питания, пацанята замерли, уставив глазенки на старшину. Суптеля выдал им по ложке сгущенного молока. Пацанята делали губы трубочкой и сосали молоко с ложечки осторожно, с интересом и недоумением. Жмурились от удовольствия и с чумазых мордашек не сходили удивленные и растерянные улыбки. Видать, они никогда не пробовали и не знали, что это такое — сгущенное молоко.
— Шкушно, — сказал востроглазый мальчонка в женской кофте с засученными рукавами. — Шкушнее меду.
Это был Митька, сын хозяйки, у которой водолазы снимали половину дома с отдельным ходом. У Митьки не хватал двух зубов впереди, и он сильно шепелявил.
— Как жидкое мороженое, — сказал Суптеля. — Ел мороженое?
— Е-ел, — протянул Митька, но по голосу чувствовалось, что врет, не ел он еще в своей шестилетней жизни мороженого.
— И я ел, — подал голос худенький мальчик с печальными темными глазами. — У меня папка живой был, он меня город возил. У меня папка веселый был, гармонист…
Звонкий поначалу голосок под конец совсем осел, огромные глаза глядели вопрошающе и грустно, будто спрашивали, где его папка, веселый гармонист.
— М-м-м. — Суптеля отвел взгляд и нахмурился. Он знал, что такое сиротство и безотцовщина, он сам вырос в детдоме и теперь, став взрослым, очень любил и жалел ребятишек, особенно сирот.
Суптеля дал пацанам еще по ложечке сгущенки.
— Ну, наелись?
— Уплотнилишь, — ответил Митька и похлопал себя по животу. — Гудит.
— Гудит ли? — усомнился Суптеля. — Ты же половину спрятал.
Митька потупил голову и прошептал потерянно:
— Это я Нюшке.
— Сестренка, что ль?
Митька кивнул.
Старшина дал ему еще кусок хлеба и тут же увидел, как завистливо загорелись глаза у других.
— Что, тоже есть сестренки?
— Не-е, — ответил мальчик с печальными глазами, — брательники.
Суптеля вздохнул и отвалил каждому по ломтю хлеба и по куску сахара.
— Нате, отнесите. Только дорогой не слопайте.
— Не-е, не слопаем, — заверили ребятишки, и замурзанные мордочки их цвели.
— Шпашибо, дяденька.
— Спасибочка.
— Ну-ну, — смущенно покряхтывал Суптеля. — Марш по домам, нам тут дел много.
Ребятишки послушно понадевали старые шапчонки, телогрейки со взрослого плеча, с рукавами до полу, и веселой гурьбой, толкаясь, вывалили из дверей.
— Середочка сыта, и кончики заиграли, — сказал Суптеля, тепло и грустно глядя в окно на ребятишек. — Завтра ты дежуришь, навари супу побольше. Горяченьким хлопцев побаловать. Прибегут ведь.
Постепенно жизнь водолазов в поселке входила в привычную колею. Каждое утро, лютое январским морозом, начиналось на озерном льду. Мела поземка, ветер пронизывал до костей, черная вода в майнах сизо дымилась. Ломило зубы от стылого воздуха, и дышать приходилось, спрятав лицо в воротник полушубка.
Васе, как самому молодому, всегда выпадало стоять на шланг-сигнале, потравливать или выбирать из воды мокрый, бесконечно длинный воздушный шланг и потемневший, набрякший водою пеньковый конец — сигнал. Пальцы коченели и не слушались. Всегда мокрые рукавицы не грели, а, наоборот, холодили, и руки ныли тягучей простудной болью.
Леха, постукивая мерзлыми сапогами нога об ногу и защищая лицо от жгучего ветра, ворчал:
— Хороший хозяин в такую погоду и собаку из дома не выгонит.
— А на фронте лучше! — обрывал его Суптеля.
Водолазы по очереди, кроме Васи (старшина пока еще не пускал его в воду), ходили под лед и тросом стропили бревна. Лебедку крутили женщины. Мокрые бревна медленно, под скрип шестерен, вылезали из-подо льда. Черные от долгого лежания в воде, они на ветру мгновенно покрывались ледяной коркой и ложились друг возле друга, затаенно молчаливые, будто задумавшие что-то недоброе. И так с утра до обеда.
В обед все шли в сарай отогреваться. Там всегда жарко пылала «буржуйка», и бока ее раскаленно светились малиновым цветом.
— Погреем губы махорочкой — в животе полегчает, — говорил Леха и предлагал всем курящим свой бархатный кисет, на котором было вышито далекой неизвестной девушкой: «Дорогому бойцу Красной Армии от Веры Архиповой».
