– Разнесет, разнесет, – с еще большей определенностью подтвердил свой прогноз Петр Гаврилович.
– Как здоровье?
– Здоровье-то? – Петр Гаврилович вздохнул, пожевал губами. Лицо его вдруг стало страдальческим. – Худо, парень. Тут на погоду было всего скололо, а нонече опять грипп замучил.
– Температура есть?
– Кабы оно, температура-то, все бы полегче. Какойто грипп-то ныне пошел проклятущий. С вирусом. Сидит в тебе, зараза, а наружу себя не показывает.
– Ладно, – сказал не сразу Ананий Егорович. – Поправляйся.
Можно было, конечно, показать этому Худякову, где у него выступил наружу вирусный грипп. Он, Ананий Егорович, заметил и подновленную изгородь на усадьбе со стороны улицы, и новый венец в крыльце – ничего этого не было с неделю назад, да и сидеть с топором в сарае в такую погоду – не лучший способ лечения гриппа. Но Худяков – старик. И живи он в городе, какие к нему претензии? А вот то, что под вирусный грипп здоровые мужики работают, это уже посерьезнее. Тут надо принимать меры.
"А какие меры? – думал Ананий Егорович, шагая обочиной раскисшей улицы. – Одной Фаине – фельдшерице порядка не навести – это ясно. Она и так, и сяк крутит «больного» – по всем приметам здоров. А тот ей свое:
"Ну, значит, вирусный грипп. Дай справку. И попробуй докажи, что он симулирует".
– Да, – вздохнул Ананий Егорович. – Ох уж этот вирусный грипп! Что-то больно часто ломает он нынешнего мужика…
– Здорово – те, Ананий Егорович.
– Чем уж так расстроен, на людей не глядишь?
Мысовский повернул голову на голоса.
По ту сторону улицы гуськом, одна за другой, вышагивало целое отделение старух. Все нарядные, празднично одетые – так, бывало, отправлялись в церковь.
Ананий Егорович пересек улицу:
– Куда это строем?
– Что ты, ведь день-то сегодня наш, – сказала, улыбаясь, высокая старуха, еще довольно крепкая, прямая, с гладкими румяными щеками. Вспомни число-то.
– За пенсией, значит?
– За ей, за ей, – закивала в ответ маленькая старушонка в светлых резиновых сапогах.
Третья старуха прослезилась:
– Кормят сыночки. Может, и косточек-то ихних уже нету, а мы вот, матери, живем.
– Спасибо нонешним властям, – сказала толстая низкорослая старуха и вдруг чинно поклонилась Ананию Егоровичу. – Кабы я была грамотна, в саму бы Москву написала. Не забыли нашу старость.
Ананий Егорович, провожая глазами ходко шагающих пенсионерок, невесело подумал: "Эх, старухи, старухи!
К вашим бы пенсиям да немного сознательности. Ну не все из вас, но ведь некоторые вполне могли бы еще держать в руках грабли. Глядишь, и дела бы в колхозе пошли повеселее".
Поздеевы – отец и сын – трудились у нового дома.
Старик Игнат в старом кожане, в теплом полинялом платке, по – бабьи повязанном под бородой – он давно маялся ушами, – что-то мастерил под навесом, а Кирька, широкоплечий мужичина, брусил топором бревно. Брусил умело, со сноровкой. Раз заруб, два заруб, потом скол с отворотом – и белобокая щепина, как плаха, отваливается от бревна.
Ананий Егорович решил не приворачивать к Поздеевым. Что с них взять? Кирька – инвалид, припадает на ногу: с детства костный туберкулез; сам Игнат в преклонных годах, а кроме того, надо отдать им должное: в страду не сидели дома, оба мытарили на дальнем покосе.
Однако миновать Поздеевых не удалось. Старик, как назло, поднял голову и закричал высоким петушиным голосом:
– Чего нос воротишь? Не воры.
Разогнулся Кирька, сказал, оголяя в улыбке белые крепкие зубы:
– Уважь старика, товарищ председатель.
Делать нечего – пришлось «уважить». Потому как с этими Поздеевьши шутки плохи: и отец, и сын с начинкой – редкие мастера устраивать публичные балаганы.
Скажем, идет в клубе лекция о международном положении. Ну, лекция как лекция. Кто слушает, кто дремлет, кто у выхода смолит самосад. И вдруг в первом ряду вскакивает старичонко в бабьем платке:
– А скажи, растет ли земля?
Лектор из района только руками разводит. Какое же отношение имеет этот вопрос к очередным проискам империалистов!
Но затем, не желая обижать любознательность старика, начинает популярно разъяснять закон о сохранении вещества.
– Не растет, говоришь? – опять вскакивает Игнат. – А в наших навинах бывал? Раньше камня на поле не увидишь, а сейчас плуг отскакивает. Откуда же камень взялся, раз земля не растет?
В зале шум, хохот, визг.
Но вот люди успокоились, лекция продолжается. Проходит еще какое-то время, и снова голос Игната:
– Не чую! Чего бубнит, как дьячок.
На в тот раз, отогнув платок от уха, он обращается к сносму сыну, который всегда сидит при нем.
Кирька, с удовольствием исполняя обязанности переводчика (его так и зовут в деревне – переводчик), изрекает:
– Про урожай говорят.
– Про урожай? А, про урожай!.. – горячится Игнат. – тогда ответь, снова наскакивает он на лектора, – что выгоднее сеять: березу или жито?
Переводчик, как бы желая помочь лектору, кричит на ухо старику:
– Вопрос не ясен.
– Не ясен? – Тут уж Игнат доподлинно выходит из себя. – Мать твою так… не ясен! Сходи в те же навины.
Раньше мы с полей хлеб возили, а теперь дрова.
Кирьку вызывали в сельсовет: "Уйми старика. За такие речи раньше, знаешь бы, что было?"
– Правильно, товарищи… Это вы верно подметили, – соглашался Кирька. Старик зашибает. Ну тольки я перечить отцу не могу. Не так воспитал. Это вы тоже поимейте в виду, товарищи…
В доме Поздеевых много говорят в деревне. И не только говорят, а каждый пеший и конный останавливается возле него.
Дом строили по – новому, па городской манер: кухня, спг —.льня для Кнрькн с женой, комната д. чя стариков и детская – Кпрька, по его словам, запланировал на семилетку семь сыновей и, надо сказать, с планом справляется (жена его постоянно ходит с брюхом).
И еще была одна диковинка в доме Поздеевых – мезонинчик, или чердак по – здешнему, да не просто какой-то там курятинчек дощатый под крышей (такие теперь не редкость в новых домах), а настоящая комната с бревенчатыми стенами, с двумя окнами и балконом.
По поводу этого мсзонинчика (Кирька отделал его в первую очередь и даже перильца балкона успел покрасить голубой краской) старик Игнат рвал и метал: шутка сказать, такой домину схлопать, а тут еще всякие хреновины выводить. Он и сейчас, едва вошел Ананий Егорович в заулок, закричал, указывая рукой на чердак:
– Видишь, что выдумал! Мизинчик ему надо. А лесто кто заготовлял? Старик, вздернув бороденку, круто обернулся к сыну. – Ты?
Кпрька, снисходительно улыбаясь, слегка пожал широченными плечищами, втюкнул топор в чурбак.
Сели под навесом на сухое брезно.
– Нарубил лесу? – как всегда, неожиданный задал вопрос Игнат.
Лианий Егорович не понял, переспросил.
– Какого – какого… Деревянного! – вскипел старик. – Что, так и будешь шлепдрать по чужим избам?
Понятно. Старик намекает на то, что пора, дескать, саос гнездо вить, ежели хочешь, чтобы с тобой как с председателем считались.
Однако Игнат, не ожидая ответа – все глухие на один манер, – уже снова закричал:
– А за щеку чего держишься? Зубы болят? Еще бы не болеть! Это ты с кем надумал людей с сенокоса снгэмать? А?
– Давай дак не ори, – сказал Кирька и туманно добавил: – Партия знает…
– Ты вот что, Поздеев, насчет партии оставь.
– Да ведь я что, товарищ председатель. – Кирька всегда называл Анания Егоровича официально. – Я в смысле Программы… На днях, слышно, семинар будет.
– Будет. Но я тебе советую – попридержи язык. Не вздумай балаган устраивать.
– Чего? – закричал Игнат.
– Дом, говорит, у тебя хороший, – не моргнув глазом, сказал Кирька.
– Так, так, – старик довольно закивал головой. – Хороший. Осенью новоселье справлять будем. Придешь?
Ананий Егорович кивнул головой и встал: приличие соблюдено, а точить лясы ему сейчас некогда.
Как-то вечером, засидевшись допоздна в правлении, они с секретарем парткома Исаковым подсчитали: тридцать два новых дома в деревне. Тридцать два! И все эти дома построены за каких-нибудь последних восемь лет.
– Соображаешь, что это? – со значительностью в голосе сказал Исаков. – А загляни к нему в дом! Тут тебе и никелированная кровать, и швейная машина, и радио. И велосипеды кое у кого есть. – Исаков подумал, усмехнулся: – Я вот недавно в Заречье был. Знаешь там дом Прохорова? Большущий, двухэтажный домина в верхнем конце? В тридцатом году его еще раскулачили. Правда, потом восстановили. Зазря сгноили мужика на Соловках.
Горбом своим все нажил. Ну а по тем временам Прохоров действительно был богач. Все завидовали ему. "Ну, что вы, – скажут, – разве с Прохоровьш тягаться? У них и под рукомойником-то не лоханка, а медный таз". И вот тут на днях я заглянул к его сыну. Один живет. Братья на войне побиты. Ну, говорю, показывай, Андрей, свое кулацкое житье. Какое тебе наследие отец оставил? Смеется. «Смотри», – говорит. Ну, посмотрел. Таз медный под рукомойником – это верно – стоит. Ну а еще что? Шкафчик черный для посуды тоже, бывало, насчет этого шкафчика говорили: "Вот как Прохоровы живут. Для посуды шкал под стеклом завели". Ну, посмотрел я этот шкафчик. Да теперь его бесплатно давай, никто не возьмет. Ну а еще что? – И Исаков заключил: – Значит, не так уж плохо живем. Есть сдвиги и у нас на севере.
