— За нашу скорую и нетрудную победу, господа! Я очень хотел бы, чтобы она была только такой!
Кто же может возразить против подобного тоста!..
Борода у Аполлона Сергеевича Кнорина что два сизых голубиных крыла, с той лишь разницей, что она шелковиста, курчава и лежит волосок к волоску. Широкие его усы опустились книзу и срослись с бородой. На нижней части лица только и различим тщательно выбритый овал под пухлой лиловой губой. Борода тянется до ушей, а к ним подступают блестящие, приглаженные волосы. Все это делает лицо генерала добродушным и приветливым. Его темно-серые глаза, мягкие и ласковые, всегда умны и внимательны. Молодой друг генерала, князь Владимир Петрович Жабинский, не наглядится на радушного хозяина, который старается быть равным, ничем себя не выделяет и никогда не дает почувствовать разницу в летах и положении. Кнорины и Жабинские давно дружат семьями: молодые Петр и Аполлон учились еще в Пажеском корпусе, потом гвардейский полк, участие в Крымской войне. После войны они тоже шли ровно, не уступая ни в чем друг другу: ордена, чины, подъем по трудной служебной лестнице. В один год стали генералами. А на другой год Петр Иванович Жабин-ский вдруг сдал здоровьем и попросился в отставку. Он уехал на покой в родовое имение, оставив в столице сына, который имел с отцом много общего: он знал, где и как защитить себя, с кем быть учтивым, а кого поставить на место. От отца он, пожалуй, отличался только тем, что не носил бакенбарды, а отрастил усы, восхищавшие не только наивных барышень, но и дам света. Можно предположить, что, если князь прикоснется такой пикой к нежной дамской щечке, он может легко уколоть…
Они не успели еще обменяться важными новостями, как денщик доложил о прибытии столичного курьера с письмом военного министра. Генерал разрешил впустить его в комнату и встал с кресла, чтобы приветствовать гостя, если он окажется близким по своему положению. Чиновник не появлялся несколько минут, видно, приводил себя в порядок перед зеркалом в прихожей. Вошел он четкой походкой военного человека и торопливо, уже не по-военному, словно чего-то испугавшись, протараторил:
— Ваше превосходительство! Чиновник для особых поручений Ошурков. Имею честь вручить письмо от военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина!
— Благодарю. Где вы видели в последний раз Дмитрия Алексеевича? — спросил Кнорин, раздумывая о том, стоит ли предложить чиновнику сесть.;
— В Петербурге, ваше превосходительство! Седьмого апреля. В ночь на восьмое они вместе с государем императором и наследником цесаревичем выехали в Кишинев. По пути они сделают смотры войскам, а завтра или послезавтра будут в Кишиневе. Так мне велено передать. Разрешите идти?
— Я не должен посылать с вами ответ?
— Об этом ничего сказано не было.
— Вы что же, возвращаетесь в Петербург или остаетесь здесь? — спросил Аполлон Сергеевич, чтобы хоть небольшим участливым разговором отблагодарить чиновника.
— Так точно: остаюсь здесь! — бодро, будто обрадовавшись такому вопросу, доложил Ошурков. — Буду состоять на службе в гражданском управлении князя Владимира Александровича Черкасского.
— Хорошо. Можете идти. До свиданья.
Ошурков снова четко и по-военному повернулся и быстро вышел из комнаты.
Аполлон Сергеевич вскрыл конверт, аккуратным движением пальцев извлек небольшой листок бумаги, внимательно прочел.
— Дмитрий Алексеевич беспокоится за квартиру, в которой ему доведется жить, — сказал генерал. — Напрасные заботы!
Дом предводителя двормнстиа господина Семиградова один из лучших в Кишиневе. Да и от государя недалеко.
— Как надолго он намерен обосноваться в Кишиневе? — спросил штабс-капитан Жабинский.
— Сие известно господу богу и государю императору, — улыбнулся Аполлон Сергеевич, слегка пожимая плечами.
— Итак, ваше превосходительство, мы стоим накануне великого исторического события! — с пафосом произнес Жабин-ский.
— Да, князь.
Генерал вложил письмо обратно в конверт и положил его на стопку других писем, покоившихся на обеденном столе. Генерал устроился явно не по чину и своему положению. Комната заурядная, с плохенькой мебелью, на стенах аляповатые картинки, призванные изображать то ли древних гречанок, то ли римлянок — с полными розовыми телесами и похотливыми улыбками. На самом видном месте портрет хозяина дома: тупорылый купчишка, нагло смотревший на обитателей этой комнаты и словно вопрошавший: «Ну, каково вы тут расположились? Я ведь живу на широкую ногу, не правда ли?» Аполлону Сергеевичу пришлось смириться и со скверной комнатой, и с нагловатыми красотками неизвестного происхождения, и с этой тупой рожей хозяина. А что поделаешь? В Кишинев приезжают государь император и наследник цесаревич, квартиры нужны и для его многочисленных родственников, которых доставят сюда сразу несколько поездов. За богом и государем никогда и ничего не пропадало, справедлив и военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, жаль только, что временами он бывает ершист и резок, может все высказать даже в присутствии государя императора. В Кишиневе у военного министра не будет повода для резких слов или нареканий: Аполлон Сергеевич встретит его самым достойным образом.
— Ваше превосходительство, — сказал Жабинский, обождав, пока генерал не уберет на место полученное письмо и не причешет аккуратную, рано поседевшую бороду, — когда я думаю о священной войне за Болгарию, я всегда вспоминаю слова нашего великого государя Петра, помните?
— Какие именно? — спросил генерал, знавший много изречений Петра и не представлявший, какое из них имел сейчас в виду молодой князь Жабинский.
— Когда Петр Великий находился в Персии с князем Кантемиром, тот поздравил его с новыми победами, присовокупив, что царь русский скоро прибавит к своему титулу еще один — титул шаха персидского. Петр тогда ответил, что он не стремится к приобретению новых земель, которых у него и без того достаточно, а что он ищет воды.
— Прекрасные слова, князь! — быстро отозвался Кнорин.
— Так вот, не воду ли и мы ищем? — продолжал Жабинский. — Скажем, Дарданеллы и Босфор.
Генерал покачал головой.
— Нет, князь, — медленно проговорил он, — такую трудную задачу мы вряд ли осилим в эту кампанию.
— Об этом мы пока никому не скажем, ваше превосходительство! — с торжествующей улыбкой произнес Жабинский.
— Нет, нет, князь! — уже более решительно произнес Аполлон Сергеевич, невольно хлопнув по столу длинными, костлявыми пальцами. — Ни о Черном море, ни о Дарданеллах и Босфоре, ни о православном кресте над храмом Софии в Царьграде мы говорить не будем, это для меня несомненно, князь.
— Но мы будем это делать, не правда ли, ваше превосходительство? — с надеждой спросил Жабинский.
— Нет, и делать мы это не будем, князь. Прошу учесть, что это мое личное мнение, но его кое-кто разделяет: из умудренных житейским опытом.
Жабинский с недоумением взглянул на генерала.
— Почему же, ваше превосходительство? — вырвалось у него с отчаянием.
Аполлон Сергеевич ответил не сразу. Он переложил пенсне на столе, передвинул лампу с абажуром, еще раз негромко постучал по столу костяшками пальцев, внимательно и с улыбкой посмотрел на Жабинского.
— Мы глубоко заблуждаемся, князь, — чуть слышно проговорил он, не отрывая мягкого, отеческого взгляда от штабс-капитана, — когда думаем, что весь православный, или, точнее сказать, христианский, мир только и ждет того часа, когда Россия свалит полумесяц на святой Софии и водрузит там византийский крест. Ты, князь, считаешь, что весь христианский мир сразу же начнет нам рукоплескать и благодарить нас за эту великую миссию, не так ли? Но этого быть не может! Дело тут ведь не в кресте и полумесяце, мир давно понял это. Представим себе на один миг, что султан и все его магометанские подданные приняли нашу православную веру и на своих мечетях, на соборе святой Софии водрузили христианский крест. И что же? Разве после этого мы изменили бы свое отношение к султану и вообще к Турции? Ничуть! Мы все равно нашли бы повод, чтобы ввести свои армии пределы Турции и решить дела так, как они выгодны России. Поэтому, князь, всякие разговоры о кресте для святой Софии отпадают, и, видимо, на долгое время.
— Ну а если мы его все-таки водрузим? — нетерпеливо спросил Жабинский. — Неужели кто-то из христианского мира пожелает кощунственно сбросить святой крест на землю, чтобы заменить его полумесяцем неверных?
И снова задумался Кнорин.
— Надо сначала задать себе вопрос: а ношюлит ли нам подойти к Царьграду с этим крестом? — спросил ом. Коли в мире уже давно поняли, что нравосланиый крест является для России своеобразной отмычкой от Босфора и Дарданелл, вряд ли они будут спокойно ожидать, когда мы станем полновластными хозяевами Черного моря.
