— Пожалуйста, — очень вежливо и любезно ответил Черкас, — думайте сколько хотите, я подожду, у меня время есть.
Как нарочно, ни одно желание не приходило в голову Петру Петровичу. Он ничего не мог придумать.
— Что, трудно? — невесело усмехнулся Черкас. — Ничего, думайте, может быть, что-нибудь и придет.
Петр Петрович сердито взглянул на него.
— Что вы ко мне пристали, в самом деле, — грубо сказал он. — Может быть, хочу, а вам не скажу.
— Как вам угодно, — ответил Черкас. — Только потеряете случай.
Петр Петрович не слыхал его слов. Какая-то мысль, какая-то смутная догадка мелькнули вдруг перед ним.
— Вот разве… — тихо сказал он и тотчас оборвал себя самого. — Да нет, это невозможно.
— А что такое? — вежливо осведомился Черкас.
— Чепуха, — даже рассердился Петр Петрович. — Этого ни один человек не видал. Это в сказках только, да и то не рассказывается подробно, потому что этого никто не знает.
— Скажите все-таки, — так же вежливо, но твердо предложил Черкас.
— Мне бы хотелось, пожалуй, — медленно и задумчиво сказал Петр Петрович, не глядя на актера и внимательно прислушиваясь к собственному голосу, — да, другого мне ничего не хочется, да и это только — любопытство, а настоящего желания у меня нет, — мне бы хотелось повидать свою смерть. То есть это глупое слово — повидать. Не повидать, а… я не знаю… поговорить, может быть… нет, это еще глупее… ну, почувствовать, что ли… нет, мне срока не нужно знать, я уж не такой выдумщик… одним словом… Ну, вы, словом, понимаете…
— Я так и знал, что вам именно этого хочется, — очень тихо и очень серьезно ответил Черкас.
— Это невозможно, — быстро обернулся к нему Петр Петрович.
— Нет, отчего, — равнодушно возразил Черкас. — Не знаю только, поймете ли вы.
— Чепуха, — сердито сказал Петр Петрович.
— А вот слушайте, — спокойно ответил Черкас.
Петр Петрович обернулся, в комнате никого, кроме Черкаса, не было. Петр Петрович был несколько испуган, хотя не хотел не только показать это, но и признаться в этом самому себе. Он недоумевал. Черкас с закрытыми глазами покачивался перед ним и молчал. Петр Петрович еще раз обернулся. Хотя в комнате было темно, но не чувствовалось ничьего присутствия. Он прислушался. Все было тихо. С улицы все еще доносились негромкие неразборчивые голоса. Он хотел усмехнуться. Черкас явно дурачил его. Но вдруг ему показалось, что он расслышал вдалеке какие-то глухие звуки. Он напряг слух, и уличные голоса пропали, все стало звеняще тихо, и в этой тишине он ясно различил ровный непонятный шум. Постепенно из этого шума образовались шаги — те самые, которые Петр Петрович слышал за спиной во время своей неудачной прогулки. Шаги не приближались и не удалялись, словно кто-то шел под окнами, шел бесконечно, никуда не уходя, только переставляя ноги. Потом мелькнуло лицо Володи Маймистова, тусклый огонек его глаз, и Петр Петрович различил быстрый шепот сумасшедшего:
— Думай не думай, думай не думай…
Больше никаких звуков не было. Черкас все качался перед Петром Петровичем с закрытыми глазами. От нетерпения у Петра Петровича закружилась голова. Он воскликнул:
— Ну, что же, Аполлон Кузьмич!
Черкас медленно перестал качаться и с усилием открыл глаза.
— Это все, Петр Петрович, — совсем тихим, усталым шепотом сказал он.
— Как все? — вскричал Петр Петрович. — А вы обещали!..
— Это все, — с усилием повторил Черкас. — Если только вы поняли, — помолчав, прибавил он.
— Я ничего не понял, — с недоумением сказал Петр Петрович. — Шаги эти, Володя…
— Я не знаю, что вы слышали, — ответил Черкас. — И я больше ничего не могу сказать вам. Я ухожу, Петр Петрович.
— Постойте! — крикнул Петр Петрович, но Черкас поплыл к двери, и оттуда донесся его голос:
— Я еще приду.
Потом он растаял. Петр Петрович вскочил и закричал, протягивая ему вслед руки:
— Постойте!..
— С кем ты разговариваешь тут в темноте? — спросила Елена Матвевна.
Петр Петрович не слыхал, как она вошла. Он небрежно ответил, глядя на дверь и не понимая, куда и отчего ушел Черкас:
— С Черкасом.
— С каким Черкасом? — удивилась Елена Матвевна. — Черкас ушел давно.
— Да нет же, он вернулся, — нетерпеливо ответил Петр Петрович.
Он все еще надеялся, что актер, может быть, и сейчас вернется.
— Петр Петрович, — вскрикнула Елена Матвевна, — да он уже целый час, как ушел. Я сама дверь за ним заперла, и никто не звонил с тех пор.
— Ну, как же ушел, — раздраженно сказал Петр Петрович, — когда он мне деньги принес. Вон на столе пять червонцев лежат, он их сам положил туда.
Елена Матвевна зажгла свет. Супруги одновременно посмотрели на стол. Никаких пяти червонцев там не лежало. Петр Петрович перевел глаза на жену, слегка смутился под ее пытливым испуганным взглядом и мгновенно понял, что все надо скрыть, иначе Елена Матвевна сочтет его сумасшедшим. Он тихо, дрожащим и лживым голосом выговорил:
— Да… должно быть, его и правда не было.
И еще более смущаясь и еще более лживым голосом он объяснил:
— Это я заснул в темноте, а он мне и приснился. Фу ты, глупость какая!..
Он искоса глядел на жену. Необходимо было убедить ее. Кажется, она удовлетворилась объяснением. Но ведь сам он очень хорошо знал, что ни на одну секунду не закрывал даже глаз, пока сидел в темноте. И он знал, что Черкас был здесь, он видел его, он говорил с ним. А деньги… Деньги, может быть, ветер унес.
— Аполлон Кузьмич, — приветливо сказал Петр Петрович, когда Черкас снова без стука и шума вошел в комнату и склонился перед ним, — знаете, я вам очень рад. Вы мне, правда, нравились все меньше и меньше, а когда вы рассказали, как вы все узнаете, вы мне даже стали неприятны. Но теперь вы мне опять очень нравитесь. Мне вас даже жалко, не знаю только, за что. У вас вид такой, как будто вы служите у кого-то на посылках и будто служба очень трудная. Я знаю, мне опять скажут, что вас не было. Это, может быть, верно, ведь вы — тот, который в театре играет, — совсем другой. Но я говорю с вами, и вы отвечаете, я слышу. Значит, вы все-таки тут.
Черкас кивнул. Он говорил теперь только в случаях крайней необходимости. Но Петр Петрович знал, что Черкас понимает его и что ему сейчас просто не нужны слова.
— Я все-таки не понял, Аполлон Кузьмич, — задумчиво продолжал Петр Петрович, — что вы мне показали. Я слышал. шаги и голос Володи Маймистова — и больше ничего. И я ничего не видал. А вы сказали: это все. Не можете ли вы мне объяснить, в чем же дело. Так это слишком уж просто: шаги и «думай не думай». Это ведь каждый ребенок знает, что, думай не думай, все равно умрешь. Пожалуй, вы меня за простеца считаете. А если еще что-нибудь надо было понять, так каюсь: не понял. Тогда объясните мне, пожалуйста, Аполлон Кузьмич.
Петр Петрович испытующе посмотрел на Черкаса. Но на лице танцора ничего нельзя было прочесть. Он стоял, склонив голову, и слушал терпеливо и внимательно, ничем не выдавая своего отношения к словам собеседника. Он сказал тихим почтительным голосом:
— Петр Петрович, вас ждут.
— Кто меня ждет? — удивился Петр Петрович.
— Вы, вероятно, забыли, — все тем же тихим и почтительным голосом, но настойчиво сказал Черкас. — Сегодня у вас назначен праздник.
— Какой праздник? — вскричал Петр Петрович. — Что вы говорите?
— Вы забыли, — мягко ответил Черкас. — Вы пригласили гостей на сегодня, и они вас ждут.
— Вы с ума сошли, — сердито сказал Петр Петрович. — Каких гостей? Именины мои уже были вместе с рождением. Вы же сами присутствовали.
— Сегодня ваш юбилей, Петр Петрович, — ответил Черкас.
— Какой юбилей? — раздражаясь и ничего не понимая, спросил Петр Петрович. — Что вы выдумываете? Я в распределителе — сколько? Да четвертый год я там служу. Какой же юбилей?
— Тут распределитель ни при чем, — терпеливо, не изменяя ни позы, ни голоса, сказал Черкас. — Распределитель — только часть. Сегодня юбилей вашей первой мысли, Петр Петрович, пятидесятилетний юбилей. Той мысли, которая сегодня позволяет вам видеть меня, когда другие меня не видят. Той мысли, которая причинила вам в последнее время столько неприятностей, но зато отличила вас в толпе. Пятьдесят лет тому назад она была совсем маленькою и робкой. Вы еще помните ее?
Петр Петрович растерянно моргал глазами. Он не мог не верить Черкасу, так, убедительно правдив был голос танцора, да и с какой стати стал бы Черкас выдумывать такие вещи? Петр Петрович понимал, что юбилей мысли — большое событие, но он забыл и эту мысль, и то, что он будто бы позвал гостей.
— Нет, не помню, — упавшим голосом робко прошептал он.
— Тогда я вам напомню, — так же спокойно и почтительно сказал Черкас. — Вам было немного больше пяти лет. Ваши родители жили в маленьком заштатном городке, где весною каждый дом утопает в сиреневых кустах. Но тогда было лето, и, может быть, потому уже созрела ваша мысль. Когда вы были мальчиком, вас летом одевали в белые вышитые рубашки. Их меняли по праздникам. И одна у вас была совсем новая, из тонкого полотна, с удивительно красивым рисунком. Вы сами ее очень любили и берегли. Ее редко одевали на вас — по большим праздникам. Это и случилось в праздник, когда наливались уже первые яблоки. Вам сказали: пойди, поиграй в саду, но смотри не испачкай рубашки. И, любуясь собою, вы осторожно сошли в сад. Вы чинно гуляли по дорожкам, хотя в другое время вы были большим шалуном. Но вот вы увидали высоко на дереве совсем спелое раннее яблоко. Вам так захотелось полакомиться. Вы решили, что рубашка не пострадает, если вы будете осторожны. И с тысячью предосторожностей вы вскарабкались на старую яблоню. Вы протянули руку и сорвали уже яблоко. И в это мгновение под вами обломился сук. Держа яблоко в руке, вы упали на землю и довольно сильно расшиблись. Все это было так обыкновенно, но только вы испачкали и разорвали рубашку. Вы не обратили внимания на боль, вы с ужасом подумали: что же теперь будет? Вы боялись нагоняя, но еще больше вам было жалко такой красивой рубашки. Вы бросили яблоко в траву и спрятались в кусты. Солнце померкло в ваших глазах, вы готовы были заплакать. И вот тогда — тихий голос Черкаса зазвучал торжественно, — тогда вы подумали вдруг: «Мне не жалко этой рубашки, все равно я вырасту, она мне станет мала, я не смогу ее носить, да и до того она, наверное, разорвется». Вам стало бесконечно грустно. Вы еще были слишком молоды, чтобы что-нибудь понять, — но все люди, и самые старые, понимают очень мало, — вы почувствовали вдруг, и оттого-то вам стало так печально и сладко, — что все проходит, ничто не ценно, и все умрет. Сегодня юбилей вашей первой мысли, Петр Петрович.
