Но еще больше людей протаптывало шлях на Лучесы, что вел к бревенчатому дому больнички, под самое окно «докторки».
Антонина была здесь и «скорой помощью», и «помощью на дому», и ординатором при стационаре, и санитарным инспектором, и пропагандистом гигиены. Ей приходилось выступать в школе с докладами, а на сессиях райсовета стыдить председателей двух смежных колхозов — Большан и Лучес, — которые все никак не могли поделить сферы влияния, и зачастую, чтобы починить колодец, привести в порядок двор или починить ограду больницы, ей приходилось доходить до самого Ключарева.
День, который начался сегодня для нее миганием золотых ресничек на стекле, до самого вечера оставался таким же солнечным.
Антонина была на вызове у больного, прошла по пустой деревне, заглянула в бригаду и теперь возвращалась. Она привыкла и любила много ходить.
Когда идешь по таким вот районным дорогам, равномерно размахивая руками, упруго чувствуя всей ступней теплую землю под ногами, добрые, хорошие мысли осеняют человека!
По обе стороны наезженной колеи рыженькие метелки лисохвоста виляют на ветру, как в самом деле юркие лисьи хвосты. Отава на месте первых покосов буйно поднимается после дождей, насыщая все вокруг травяным запахом. Люцерна, посеянная вторично, цветет лиловым ласковым цветом… А потом дорога входит в лес, наполненный густым шумом листьев. Клены и березы частоколом смыкаются у его заповедных границ, а по пригоркам торопливо, озорно бегут вверх сосны. На вечерней и утренней заре их стволы у верхушек зажигаются оранжевым огнем, как маяки…
Отойдешь от дороги на несколько шагов в сторону — и уже проворные белки с острыми мордочками, размахивая хвостами, звонко цокают и безбоязненно кувыркаются на ветвях. Земля здесь густо усеяна колокольчиками; целые выводки сыроежек растут на стежках — пойдешь и споткнешься! А на круглых полянках сидят, распушившись, молодые сосенки, как зеленые ежики… Когда выглянет солнце, все кругом блестит и сверкает; в пасмурный же день прохладная тишина обнимает окрестности. Пройдешь лесом, поднимешься на пригорок, окунешься в хлебные поля — и вот уже розовая глинистая дорога вводит тебя в село…
Жужжание мотора Антонина услышала еще издали. Она обернулась, следя за приближающейся машиной. «Может быть, Ключарев? Нет». Ей не хотелось сейчас, чтобы кто-нибудь нарушал ее одиночество. Она продолжала идти, не оборачиваясь, все тем же мерным шагом, только посторонившись немного.
Там, где машина догнала ее, была глубокая выбоина, и шофер притормозил переваливая.
Шофер был райисполкомовский, знакомый, он поздоровался с Антониной, и она тоже слегка наклонила голову.
— Может быть, нам по пути? — спросил шофер.
— А вы куда?
— В Большаны.
Она покачала головой. Рядом с шофером сидел, не облокачиваясь и не откидываясь на спинку сиденья, молодой человек с очень светлыми волосами. Он тоже взглянул на Антонину, и в его глазах промелькнуло слабое выражение не то чтобы интереса, а скорее желания припомнить что-то.
Машина рванулась вперед.
— Кто это нам встретился? — спросил Якушонок немного погодя.
— Доктор из Лучес, Антонина Андреевна Лукашевич.
Якушонок вспомнил, что она тоже депутат райсовета, а так как сессия готовилась на следующую неделю, ему нужно было бы повидать и ее. Он обернулся, но машина ушла довольно далеко. «Жалко, что не остановились», — подумал Якушонок и уже по-другому, с чисто мужским интересом, мимолетно подосадовал, что даже не разглядел ее хорошенько.
Ему запомнилась только непокрытая голова с темными, слегка растрепавшимися волосами — словно дорожный ветерок запутался в них — да зеленое платье, плотно обтянувшее на ветру ее покатые плечи и высокую грудь. Наверное, у нее очень черные ресницы: взгляд из-под них был какой-то полузагашенный, как тлеющий уголь…
Беглая встреча на проезжей дороге не ускользнула из памяти Антонины. Она видела, как Якушонок обернулся, и несколько секунд стояла перед ним, хорошо видимая под низким, закатным солнцем, в теплоте хлебов, сама уходя в них по пояс, как стебель растения.
Дорога круто сворачивала на Лучесы, и вот уже колосья скрыли Антонину с головой. Она шла, не прибавляя шага, но продолжала смотреть на себя со стороны, его глазами, и это показалось ей странным. Должно быть, она тоже, как и весь район, незаметно для себя подпала под обаяние многочисленных рассказов о стремительной энергии этого человека, которая кое в чем противоборствовала даже Ключареву. (Городчуки сами еще не знали толком, как отнестись к этому: насмешливо или восхищенно?)
«Посмотрим, посмотрим, что за Якушонок», — небрежно сказала себе и Антонина.
У нее нашлось неотложное дело к Якушонку: нужно было посоветоваться об использовании больничных фондов.
Однако, когда она приехала в Городок, Якушонка там не было. Он колесил совсем в другом конце района.
Начиная с этого дня, Антонина особенно внимательно стала вслушиваться в досужие разговоры о новом председателе райисполкома. Узнавать, выспрашивать что-нибудь было не в ее характере, но иногда она все-таки роняла слово-два, чтобы не дать затухнуть случайному разговору. Ей хотелось увидеть его самой и рассмотреть хорошенько, и она уже заботливо обдумывала эту их новую встречу, потому что Антонина не допускала и мысли, что он тогда на дороге мог совершенно не заметить ее.
Якушонок встретился с Антониной через несколько дней. Под вечер она увидела, как его машина прошла по Лучесам, поднимая тонкую, светящуюся на солнце пыль.
Улочка полого спускалась вниз, к сельсовету, где старая рябина приветливо махала подъезжающим своими красными кистями, словно праздничными флажками.
Помедлив немного, Антонина вышла на крыльцо.
На низких крышах сараев дозревали желтые тыквы. Охапки вырванного с корнем мака с коричневыми твердыми головками лежали на бревнах. Кринки из-под молока сушились на частоколе. Привычный мир!
Она закинула концы легкого шарфа за плечи и медленно пошла вниз, к сельсовету. На ней было зеленое платье.
В сельсовет вызвали для беседы нескольких колхозников, из тех, что хотя и числились в колхозе, но работ никаких не исполняли, жили приусадебным хозяйством.
— Мне мертвых душ не надо, — сказал с придыханием председатель колхоза Гром. — Я их в два счета выставлю!
Якушонок дал ему выговориться.
Гром был чуть не вдвое старше его самого. Приехал он в Городок весной из большого города, где много лет руководил солидным учреждением (жена и до сих пор оставалась там: берегла квартиру).
Конечно, Грому бы очень хотелось вернуться назад, к семье, к налаженному городскому быту… Но он был такой человек — делать вполсилы ничего не умел. И, взвалив на свои плечи слабенький лучесский колхоз, пыхтя, отдуваясь, кляня всех и вся на чем свет стоит, Гром все-таки потащил его упрямо в гору.
Иногда, словно опомнясь, он жалобно стонал в райкоме:
— Да что же я понимаю, братцы, в сельском хозяйстве? Да я пшеницу от ржи… Ох, астма, смерть моя!..
— Препротивный тип, — сказал о нем, брезгливо морщась, обычно сдержанный Якушонок. Он увидел Грома первый раз именно в таком хныкающем «настрое духа», как говорят здесь, в Белоруссии.
Но Ключарев неожиданно рассмеялся легким, сердечным смехом:
— Что вы! Да это же золотой человек. Если мне вдруг понадобится завтра доверить кому-нибудь весь район с людьми и сейфами, я его первого разбужу ночью и скажу только: «Данила Семенович, надо!» Вы его побольше слушайте! Он же кокетка! Думаете, он и вправду рожь от пшеницы не отличит? Да он уже пять блокнотов по сельскому хозяйству исписал, сам видел. Бегает, как ищейка, чуть что ценное услышит — на заметку и к себе. Вот Снежко в Большанах первый начал раздой коров-первотелок, а лучший результат будет все-таки у Грома, в Лучесах, увидите!
Есть у них там один старикашка, пастух. И была такая коровка-первотелка — шуму с ней на весь район! Никого не подпускала, так и кидалась очертя голову рогами вперед. Молоко ей уже в голову бросилось, пропадала, в общем. А старичок обломал коровку. Теперь, говорят, рекордистку из нее воспитывают. Потом телята в Лучесах на ферме дохли. «Ничего, — сказал старичок, — дайте мне. А ей же богу, ни одного не потеряю». Действительно, забрал к себе в хату, выходил. Гром на этого старика не надышится, выше всех академиков его ставит… «Терентий Семенович Мальцев, говорит, в земледелии, а Гаврила Степанович Чудаль — в животноводстве. Мы еще с ним покажем великие дела!»
Вообще так иногда бывает — вы не замечали, Дмитрий Иванович? — что некоторые препротивные в быту человеческие свойства оборачиваются иногда и другой стороной, становятся для общества ценными. Например, привычка совать повсюду свой нос. Есть у нас такой ветеринар, Перчик Абрам Львович, вы его знаете, уже, конечно. Так вот, едет он в колхоз поросенка лечить, а докопается до растраты бухгалтера. Или у другого скупость, расчетливость; дома человек заглядывает жене в щи, учитывает копейку, а на производстве сбережет государственный миллион! Из всех недостатков я начисто отвергаю только один — равнодушие. Все остальное можно, по-моему, повернуть и на пользу.
