Жена Зинаида прямо так и заявила:
— Сходи — покрасней. А моих сил нет больше. Мне там на других родителей глаза поднимать стыдно.
Слава богу, Худяков ненадолго приковал к себе всеобщее внимание. В другом конце коридора показалась классный руководитель Вероника Георгиевна; мамаши враз колыхнулись от стен, окружили ее, засеменили рядом, жадно заглядывая в глаза…
Худяков занял место на последней парте, схоронившись за широкую спину и пышно взбитую прическу чьей-то крупной мамаши. Он не знал, какие бывают родительские собрания, и опасался, что вот сейчас учительница выкликнет его фамилию, возможно, даже поставит у доски и начнет конфузить за неспособного сына в присутствии этих строгих женщин.
Ничего подобного, однако, не случилось. Вероника Георгиевна достала из портфеля стопку тетрадей и заговорила о результатах последнего сочинения.
Сперва она назвала отметки, начиная с худших и двигаясь к лучшим. Имя Вити Худякова мелькнуло сразу посл немногочисленных двоечников. На этот раз он получил тройку. Нетвердую, правда. С грехом пополам натянутую.
Но, в общем, Вероника Георгиевна сказала, что классом она довольна. Большинство ребят справились с темой, а некоторые прямо-таки порадовали ее своими успехами.
— Зачитаю несколько образцовых сочинений, — сказала Вероника Георгиевна. — Возьмем, например, Люсю Сверкунову… Ну, что тут можно сказать? Умница девочка. Старательная. Вот послушайте, как она пишет…
Худяков поерзал на парте — добросовестно приготовился слушать.
Задание у них, оказывается, было — написать про осенний лес, и называлось сочинение поэтому: «Унылая пора, очей очарованье…»
Люся Сверкунова, правда, очень красиво обо всем написала: «Лес осенью стоит печальный, словно бы умирающий… Деревья роняют свой пышный наряд… Серебряная паутина блестит на солнце, едва пробивающемся сквозь мглистые облака…» — и так далее.
«Есть же дети у людей, а!» — позавидовал Худяков и стал оглядывать сидящих в классе женщин, пытаясь угадать — которая же из них счастливая мама Сверкунова.
«Да вот же она!» — сообразил, наконец, Худяков.
Мама Люси Сверкуновой — та самая дама, за спину которой он прятался, — сидела перед ним с полыхающими от гордости ушами и бисеринками пота на круглой шее.
Вероника Георгиевна огласила между тем следующее сочинение.
И это показалось Худякову ничуть не хуже первого. Было в нем сказано и про ковер листьев, и про паутину, и про мглистые небеса. Не так ловко сказано, как у Люси Сверкуновой, но тоже хорошо.
Видать, учительнице самой очень нравились эти сочинения. Она читала с выражением, вскидывала тонкие брови, округло поводила полной рукой и с особым нажимом произносила слова «золотой», «печальный», «серебряный», «пышный», «багряный».
После пятого, может быть, уже шестого сочинения Вероника Георгиевна остановилась, негромко сказала: «Ну, вот так», — положила ладони на тетради и с улыбкой опустила глаза, как будто в ожидании аплодисментов.
Родители сидели примолкшие, не шевелились.
Тогда Худяков, смущенно кашлянув, поднялся.
— Так, может, это… — сказал он, — в порядке, может, сравнения… Для товарищей вот… которые отстающие…
— А вы, наверное, папаша Худякова? — живо спросила его учительница.
Худяков кивнул.
— Очень хорошо, — сказала Вероника Георгиевна. — Тогда я Витино сочинение и прочту.
«Великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, — писал Худяков-младший, — больше всех времен года любил осень. Он говорил про нее: «Унылая пора, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса…»
Худяков позабыл сесть и слушал стоя, переминаясь с ноги на ногу.
«Я тоже больше всего люблю осень…» — шпарил дальше Витька.
«Ай, стервец нахальный!» — хмыкнул Худяков.
Но то, что Витька сочинил дальше, ему неожиданно понравилось.
Осенью лес совсем не мертвый, а только притаившийся, — писал Витька. — Подо мхом, например, сидят притаившиеся грибы: рыжики и грузди. Опавшие листья тоже как притаившиеся бабочки: лежат себе неподвижно, а ногой заденешь или ветерок подует — тут же вспорхнут и перелетят немножко. А если лечь на живот и разгрести желтые листья, то можно увидеть, как под ними в других, почерневших, листиках закапываются на зиму жучки и букашки. А вот зачем пауки именно осенью плетут так много паутины, ему, Витьке, непонятно — ведь мух и комаров уже нет, ловить некого.
Худяков, пока учительница читала, несколько раз кивнул головой, соглашаясь про себя: «Хорошо… Верно… Ты смотри-ка — точно…» И когда она закончила чтение, он опять не сел, а забывчиво продолжал стоять, глядя мимо Вероники Георгиевны.
Некоторые родительницы уже досадливо заоглядывались в его сторону: дескать, ну что тут неясного? А Вероника Георгиевна вдруг густо покраснела и, за что-то обижаясь на Худякова, заговорила:
— Я понимаю, конечно, что вы хотите сказать. Да, Виктор по-своему изобразил лес. За это я и сочла возможным поставить ему тройку. Но, во-первых, он допустил две грубые ошибки. А во-вторых, что самое главное, — сочинение-то у нас было на использование эпитетов? Эпитетов, понимаете? — Вероника Георгиевна подошла к доске и, сердито стуча мелом, даже выписала столбиком эти эпитеты: «Золотой, серебряный, мглистый, багряный, пышный…» — Видите?.. А Виктор ухитрился ни одним из них не воспользоваться!
— Извините, — пробормотал Худяков, и спина его мгновенно взмокла. — Раз на эпитеты — тогда, конечно… Само собой… Извините. — И сел как оплеванный.
Какая-то женщина, явно жалея Худякова, вздохнула:
— Ох, да ведь они, негодники, на уроке-то ворон считают, вместо того чтобы учительницу слушать…
После собрания родительницы снова окружили Веронику Георгиевну.
Худяков не стал задерживаться.
Похорошевшие мамаши отличников провожали его теперь сочувственными, даже приветливыми взглядами.
На улице моросило.
Худяков поднял воротник плаща и закурил.
Домой ему до смерти не хотелось.
Дома предстояло снимать стружку с оболтуса Витьки.
Худяков понимал, что, как родитель, он обязан держать сторону красивой и умной Вероники Георгиевны. Что если он не будет держать ее сторону, то нарушится какой-то извечный порядок вещей, случится, возможно, беда и катастрофа.
Но тихий Витькин лес стоял у него перед глазами, а золотые и серебряные сочинения начисто стерлись, вместо них вспоминались только вскинутые брови Вероники Георгиевны. И была во всем этом какая-то смутная неясность.
Дома жена Зинаида спросила:
— Ну, что?
— А-а! — махнул рукой Худяков. — Тройка. С натяжкой… У них там, видишь ли, сочинение было на использование эпитетов. Ну а он не использовал.
— Не выучил опять, что ли? — дернула шеей Зинаида.
— Да чего там учить. Они все на доске написаны были. Гляди только.
— Иди сюда, мучитель! — крикнула Зинаида.
Витька вышел из соседней комнаты: тощий и носатенький, одно плечо выше, спортивные штаны на коленях — пузырями.
— Долго ты из меня душу мотать будешь? — с подступающими рыданиями спросила Зинаида. — Ты посмотри на мать! У людей дети как дети…
Худякову стало жалко Витьку до щекотки в носу. Но надо было сказать отцовское слово, поддержать жену Зинаиду — одна ведь колотится с парнем. «Надо поддержать», — тоскливо подумал он и, кашлянув, как тогда в школе, сказал:
— Зато, мать, он у нас Пушкин, Александр Сергеевич… Я, говорит, да Пушкин. Мы, говорит, с ним двое осень очень любим… А Пушкин-то небось ворон на уроке не считал! — прикрикнул он, невольно распаляясь. — Ну, чего молчишь?! Считал Пушкин ворон?!
— Не считал, — уныло протянул Витька, глядя в сторону.
— Во!.. А тебе же, дубине, на доске все написали! На, Витенька, перенеси в свою тетрадку!.. Ты, может, видишь плохо? Слепой, может? Отвечай!
— Не слепой, — опустил голову Витька.
— Ну, что с ним делать, отец? Что?! — заламывала худые руки жена Зинаида…
Ночью Худяков не спал.
На душе у него было муторно.
Телятников был приглашен на встречу Нового года. И одновременно на день рождения. Но самое главное — на смотрины. Смотреть должны были его — родители невесты. Как бы невесты. Впрочем, не как бы — невесты, чего уж там. Но об этом позже.
Три дороги, как перед витязем на распутье, лежали перед Телятниковым: поступить в аспирантуру, уехать на БАМ или жениться. Однако, чтобы поступить в аспирантуру, надо было готовиться, а Телятников за пять институтских лет приустал от школярства. Уехать на БАМ или другую престижную стройку из постылого конструкторского отдела, где он, как молодой специалист, занимался пока работой до обидного примитивной — привязывал типовые проекты, мешало то обстоятельство, что попал Телятников в эту шарагу по распределению и, следовательно, обязан был отработать три положенных года.
