Уснул он только под утро.
Если вам доведется когда-нибудь побывать в верховьях Кубани, не забудьте взойти на гору вблизи Усть-Невинской. Отсюда открывается вид на огородные плантации, лежавшие в зеленой пойме, похожей на неглубокое корыто, на дне которого, образуя и петли и крючки, изгибаясь и так и эдак, блестит вода. Правый берег немного обрывист, местами порос бузиной и терном, местами усыпан желтым песком; левый же совсем отлогий и сплошь укрыт грядами и грядочками самой причудливой формы: они то строго квадратные, в виде растянутых полушалков, то изогнутые, как подковы, то со шпилем и длинными концами, наподобие башлыка. И каждый такой башлык или полушалок имеет свой особый цвет: вот вы видите темно-зеленый бархат — не верьте своим глазам! Это вовсе не бархат, а густая помидорная ботва; вот блестящие на солнце цинковые листы, местами серые, точно посыпанные золой, а ведь это и не цинк и не зола, а капустные гряды; вот бледно-розовое полотно — нет, это не полотно, а свекольная ботва. Между грядами течет вода — узкие ручейки исчертили все поле; то там, то сям, как стража, стоят кряжистые дубы в кудлатых папахах; чернеет домишко, балаган, а дальше — навес на кривых ногах.
Провожая Семена на огород ремонтировать водокачку, Ниловна подала на стол яичницу, напоила гостя парным молоком, спросила, не продрог ли он на заре, когда упала роса, и при этом ласково посмотрела Семену в лицо, как бы желая узнать, о чем говорила с ним вчера Анфиса. Ах, уж эти матери! Все-то им надо знать!
Захватив пилу, топор, гвозди, Семен в хорошем настроении вышел за станицу. Всходило солнце, и именно в этот час пестрота красок и оттенков на огородных плантациях казалась особенно яркой. Пойма была залита солнцем, и по ней белели платки — повсюду, низко нагибаясь, работали женщины; где-то там, среди них, должна быть и Анфиса. Семен стоял и не знал, куда идти. Заметив между деревьями черный круг, он пошел к нему напрямик, уже ощущая свежий запах помидоров, лука, капусты, молодых огурцов.
Колесо, подававшее воду, было старое. Доски на нем почернели, обшивка покрылась зеленой плесенью. Видимо, не один десяток лет безропотно вращалось оно на этом месте и за долгую свою жизнь столько подняло из реки воды, что если бы собрать ее в одно место, то образовалось бы порядочное озеро. Семен перекрыл воду. Поток со злостью наскочил на лопасти. Колесо вздрогнуло, заскрипело, но вращаться не захотело.
— А вот я тебя заставлю, заставлю, — сказал Семен, снова отведя в сторону воду.
— Ты с кем же это балачку ведешь?
К Семену подошла бабка Параська с ведром. Это была говорливая, не по летам веселая старуха, умевшая и сплясать, и спеть старинные, всеми уже забытые песни. Без нее не обходились ни свадьба, ни крестины. Обычно на веселье бабка Параська являлась не одна, а со своим мужем, высоким и сухим Евсеем. Старик был до крайности застенчив и молчалив. Садился где-нибудь в темном углу, немилосердно курил и смотрел на свою бойкую, веселящуюся жену с покорной тоской. «И когда ты, Парася, утихомиришься?» — часто говорил он жене, возвращаясь домой. «А отчего же и не повеселиться, — отвечала Параська. — Веселись, пока на свете живешь». На это Евсей угрюмо отвечал: «Само собой, но стыд. Года ж не позволяют».
Жили Евсей и Параська Семененковы на краю станицы — прямо от их двора начинался спуск к огородам. Был у них единственный сын Иван. Без согласия родителей он женился на городской девушке и этим так обидел стариков, что они наотрез отказались видеть в своем доме молодую невестку. Иван остался в городе, работал на железной дороге, писал письма. Два или три раза приезжал сам и привозил внучат — двух белоголовых мальчиков. Параська ласкала внучат и, сжалившись над сыном, сказала: «Привез бы ты и свою кралю. Что она там за птица, родившая тебе таких добреньких хлопчиков?» Евсей, никогда не возражавший жене, не стерпел: «А чего тебе на нее смотреть? Повидала внучат и сына, чего же еще?»
Так с тех пор Евсей и Параська и жили одни.
— Водокачку будешь поправлять? — поинтересовалась Параська.
— Попробую.
— Плохо без воды. Овоща сохнет. — Параська посмотрела на Семена своими маленькими глазами, окруженными мелкими морщинками. — А чей же ты будешь? Что-то я тебя не знаю.
— Нездешний. К Сергею Тутаринову в гости приехал.
— В гости. А где ж твои родители?
— Нету у меня, бабуся, родителей. В войну погибли.
— Горе, горе. — Параська покачала головой, зачерпнула ведром воду. — А где ж будешь жить?
— На земле места много.
— Знать, и домишка своего нету?
— Еще не нажил.
— Поступай до нас в колхоз.
— А примете?
— Почему же и не принять? Такой парень — и не принять?
Параська еще немного постояла и унесла ведро с водой. А Семен срубил толстую и длинную ветку, положил ее под колесо, повернул на пол-оборота. Из воды поднялись поломанные лопасти.
— Вот в чем загвоздка!
Подошел Тимофей Ильич, молча осмотрел колесо, покачал головой и спросил:
— Помощники потребуются?
— Сперва раздобудьте доску, — ответил Семен, отдирая сгнившие куски лопасти.
— Доска найдется, а помощников нету. На огороде у меня одни бабы.
— А вы пришлите Анфису, — сказал Семен и покраснел.
— Какая там из нее помощница, — серьезно проговорил старик и ушел в сарай.
Вскоре он принес кусок широкой доски.
— Я сам подмогу. А ну, давай примеряем.
Тимофею Ильичу нужно было обмерять грядки для посадки поздних сортов капусты, посмотреть, как идет выборочный сбор огурцов, побывать на прополке картофеля, но он не ушел от водокачки, пока не был забит последний гвоздь. Сам открыл шлюз. Вода забурлила, колесо, лениво поворачиваясь, загремело железными корцами, и брызги радугой засверкали на солнце. Поглаживая усы, Тимофей Ильич смотрел на свежий ручеек, уже блестевший в канавке. «Вот и без Анфисы обошлось, — подумал он. — А то, вишь, как быстро облюбовал себе помощницу. Миловались бы тут, а дело стояло».
Тимофей Ильич поблагодарил Семена и сказал, что за эту работу ему будут записаны трудодни или выданы наличные деньги.
— Никакой платы мне не нужно, — проговорил Семен, глядя на огород и ища глазами Анфису.
— Какой же ты нехозяйственный, — пошутил Тимофей Ильич. — Разве можно от платы отказываться? А как жить? Эх ты, голова! Садись, отдохнем, покурим.
Они сели под деревом и задымили цигарками.
— Посмотрел я нынче на твою работу, — проговорил Тимофей Ильич. — Есть хватка, есть. На свете тебе жить будет легко. Но тут я коснусь и Анфисы. А ты не обижайся, потому как отцу без этого нельзя… Я к тому речь веду, что ежели тебе местность наша не по душе и ты в скором времени собираешься уезжать, то нечего тебе и голову дурить девушке.
— Тимофей Ильич! — заволновался Семен. — И такое вы придумали! Разве я дурю Анфисе голову?
— Тут и придумывать нечего, — угрюмо сказал Тимофей Ильич. — И так видно. А что Анфиса смыслит? Молодая и глупая.
Вот он, самый подходящий момент для объяснений! Семен это понял и хотел было открыть Тимофею Ильичу свою душу и рассказать о том, что он передумал и перечувствовал прошедшей ночью, после того как Анфиса поцеловала его в щеку и убежала. Но в это время, как на грех, к водокачке подкатил уже знакомый «газик», и из него вышел Рубцов-Емницкий.
— Пошла вода! — крикнул он. — Папаша, сами исправили?
— Семен помог. Мастер попался хороший.
— А! Адъютант кавалера Золотой Звезды! А где ж, для ясности, сам герой?
— Федор Лукич увез, — нехотя ответил Тимофей Ильич.
— Таки увез! — удивился Рубцов-Емницкий. — Ну, раз он попался в руки Федору Лукичу, то скоро не вырвется. — Тут Рубцов-Емницкий намотал на палец наконечник пояса. — Тимофей Ильич, а как у вас идет сбор огурцов? Не смогу ли я прихватить с собой какой-нибудь ящичек, для ясности! Можно будет?
Не дожидаясь ответа, Рубцов-Емницкий взял огородника под руку и быстро увел к огуречным грядам…
Пока они будут идти и разговаривать, пока Рубцов-Емницкий не спеша сорвет молодой ярко-зеленый плод, оботрет его платком, посмотрит на солнце — блестит ли корка, затем достанет нож, разрежет и только потом уже съест; пока он будет беседовать со сборщиками и обещать им всякие приятные вещи, как-то: открыть на огороде промтоварную точку, завезти сюда мануфактуры, — словом, пока все это будет говориться, мы тем временем заглянем в контору Рубцова-Емницкого.
В станице Рощенской, в тени каштанов и тутовника, на третьей улице от площади стоит довольно-таки уютный домик под черепичной крышей с голубыми, под цвет весеннего неба, ставнями. Это и есть контора райпотребсоюза. Тишина царит вокруг затененных стен. Порой из окон в сад доносится стук косточек на счетах; порой зазвенит пчела над столом главного бухгалтера, и тогда послышится голос: «Марья Ивановна, не откажите в любезности, поставьте цветы на окно, а то медоносные существа не дают спокойно работать»; иногда затрещит телефон, и секретарша деловым тоном скажет: «Лев Ильич выехал по району. Когда будет? Этого я вам сказать не могу». И затем снова наступит длительный покой.
