Такое повторялось много раз в течение всех военных лет.
Горше стало после войны. Один за другим возвращались с войны уцелевшие солдаты. Жены-счастливицы, заполучив наконец своих суженых, возвели вокруг них небывалой вышины крепостную стену ревности, и не приведи Господи, ежели такая заметит, что ты заглянул ненароком на вдовий двор, – не будет с того часу ни тебе, ни вдове этой житья. Заест, загрызет милая супружница, а в довершение всего обзовет тебя кобелем, а ту, с которой еще недавно дружила, с которой делилась коркой хлеба и соленою своей нуждой, наречет сукой беспутной и будет звонить об этом по всему селу, чтоб ославить, опозорить ни в чем не повинную.
На Журавушку такие напасти обрушились тотчас же, как в Выселках появилась первая, полинявшая от солнца и солдатского пота, фронтовая гимнастерка.
Вернулся с войны Василий Куприянович Маркелов. Он еще не проходил и близко от Журавушкиного двора, а жена его Авдотья приняла уж предупредительные, в порядке профилактическом, что ли, меры: ни с того, казалось, ни с сего в первую же после возвращения мужа ночь, наласкавшись вволюшку, объявила, что есть на селе такая женщина – может, помнишь ее, Журавушкой еще прозвал ее покойный муж? – такая-то беспутная, такая уж развратная, что кто бы ни приехал из мужиков в Выселки, уполномоченный какой из району или еще кто, – все как есть останавливаются у нее, всех принимает, никому от нее отказа нету.
– Ну, и что же? – бурчал сердито и устало Василий Куприянович. – Да только зачем я-то должен знать обо всем этом?..
– А ты не прикидывайся! – шептала она горячо и зло. – Ай, думаешь, я не видала, как ты на нее свои зенки пялил, когда она вечор мимо нашей избы проходила!..
– Ну, ты это, Авдотья, оставь. А то могу и поколотить, – пообещал он совершенно серьезно, и Авдотья примолкла.
А уполномоченные и разный там приезжий люд действительно часто останавливались у Журавушки. Сюда направлял их из сельсовета Акимушка Акимов, зная, что изба у вдовы просторная, сама Журавушка гостеприимна. Приютит, накормит, да еще и баню истопит для измотавшегося в дороге человека. Были среди приезжих и такие, которые думали о Журавушке не лучше Авдотьи, – они крались к ее постели, едва заслышав мерное дыхание заснувшего мальчишки. Но ведь никто не знал, чем все это кончалось для такого смельчака: сама Журавушка промолчит, ну а тому и вовсе не с руки рассказывать про такое, – благо на челе его не оставила еще своих следов гордая бабенка!
А приставали к ней многие.
Пригласила как-то из соседнего села старого печника Антипку. Тот согласился охотно поправить износившийся, выкрошившийся под у печки, прочистить дымоход, боровик, заново переложить голландку – надвигалась зима, и к ней надо было приготовиться как следует. Постарался Антипка. Угостила его самогоном – что поделаешь, приходилось Журавушке гнать его украдкой и держать на такой вот случай. Выпил, поблагодарил. Спросил, хитренько подмигивая глазом, который один только и остался на его сморщенном лице, покалечился в молодости (верно сказано: Бог шельму метит), – спросил, значит:
– А спать-то где положишь меня?
– Ты что ж, дедушка, с ночевкой ко мне?
– А ты как думала, красавица? Ночью – на улицу меня, как пса бездомного, а? И какой я тебе дедушка? Мне еще и шестидесяти пяти нету!..
– Да ночуй. Мне жалко избы, что ли?
– Избы, знаю, не жалко. А насчет другого?.. – При этих словах кончик его языка вынырнул и блудливо скользнул по мокрым губам.
– Насчет другого – не обессудь.
– Это почему же?
– А вот потому. Бери деньги – и уматывай. Не то скажу твоей старухе. Бесстыдник ты, дедушка!
Ушел несолоно хлебавши.
Другим днем поехала в лес за дровишками. Не успела наклониться у пакленика, как вот он, тут как тут – лесник:
– Воруешь, красавица, хворост-то?
– Какое тут воровство? Топить печку нечем.
– А просила?
– Нет. Вот сейчас и попрошу. Разреши, Никодимыч, возок нарубить. Зима близко. Пропаду с малым дитем без дров.
– Ну, это другое дело. Руби. Только спереж поищи меня.
– Вошь, что ли, завелась?
– Завелась, милая. Ты уважь, поищи маненько.
Было ясно, что ему, хотелось большего. В брезгливой ярости отскочила от него, вся содрогаясь от отвращения, схватила топор:
– Не подходи!
– А ты охолонь маненько. Эк тебя взорвало!.. Я ить по-хорошему. Думал, вдова, кровь молодая, требовает свово... А ты – за топор. Мне што: не хошь – не надо... – и пошел, все убыстряя шаг, от нее по лесной просеке, а потом свернул в кусты и пропал, сгинув там, как сатана.
«Ишь ты, – думал, вдова! Видали его! – размышляла Журавушка, вспоминая его испуганное лицо, когда она взялась за топор, и чувствуя, что гнев ее уступает место уже рвущемуся наружу смеху. – Ах ты, лесной бирюк!»
А сколько было еще таких приставаний! Иной старался действовать нахрапом, шел напролом и, получив отпор, не очень-то огорчался, не вышло – и все, стоит ли печалиться? Другой – с подходцем, не шел на штурм, а готовил нападение исподволь.
Между тем время шло. Подрастал Сережка. Журавушка старела, но не замечала, что стареет. Не замечали и другие на селе; для всех она была прежней Журавушкой – первой красавицей в Выселках. Сережка уже учился. Укладывала она его спать рано – учился в первую смену, подымался в семь утра, когда еще темно, когда она только успевала подоить корову, затопить печь. А ночи длинные. Чего только не передумаешь в такие ночи. И опять повторялось то самое – металась на мягкой постели, маялась...
Дважды сватался Аполлон Стышной. Один раз – Василий, Петров дружок, вернувшийся с войны. За этого не пошла, решила, что это он от жалости, да и не любила его вовсе. Иное дело – Аполлон. Он чем-то напоминал ей мужа – такой же тихий, разумный, степенный и очень душевный. За него не пошла потому, что все еще ждала Петра, не верила, что жив он, а ждала. Тут еще бабы. Придет Марина Лебедева и вдруг расскажет историю, как в каком-то соседнем селе объявились двое, на которых были похоронки, жены-то их вышли замуж, а они объявились. Каково?..
– Можа, и наши еще объявятся, – добавляла Маринка. А годы шли. Сережка учился уже в городе. Приезжал лишь летом, на каникулы, да и то целыми сутками пропадал в поле. Осенью Ванюшка Соловей пригласил на свадьбу. Хотела было отказаться, а он – в слезы.
– Теть Марфуша, пожалуйста! Ну, никто, никто не идет, а родных у меня почесть никого нету. А эти не идут, говорят, я отца поджег. Только дяденька Аким пришел, да парторг наш, Полоний, две девчонки еще. И все. Тетенька Марфуша!..
– Да приду, приду, Ванюшка! Вот только переоденусь!..
Случайно или не случайно, за свадебным столом оказалась Журавушка рядом с Аполлоном Стышным. Верховодил за столом Акимушка Акимов, то и дело обращаясь за советом к дедушке Капле, который тоже пришел на свадьбу со своей Настасьей. Был тут еще и Серьга Волгушов, были его внук и невестка, объединенные общим именем Паня-Ганя, были и другие – так что гостей, не считая сватовой стороны, набралось порядочно.
Далеко за полночь Журавушка собралась домой. Аполлону шепнула:
– Проводи меня, Полоний. Пьяная я...
Она действительно была пьяной, но не настолько, чтоб не дойти до дому. А вот позвала и теперь уже знала, что то, чего она так долго избегала, совершится сегодня, что свадьба эта, крики «горько», девичьи песни, сияющие глаза Ванюшкиной невесты, пляски с двусмысленными присловьями, горячее плечо Аполлона, которое она все время чувствовала, доконали ее, и на этом ее сопротивление кончилось.
И, как бы догадавшись об этом, Марина Лебедева прибежала к ней ни свет ни заря (хорошо, что успела проводить Аполлона) и с неосознанной беспощадностью рассказала еще одну историю, по которой выходило, что в Кологриевке вновь объявился пропащий, и, сказывают люди, служил он с Журавушкиным Петром в одном полку и может сообщить что-то очень важное. Журавушка вскрикнула, рванулась с постели, начала собираться:
– Бежим в Кологриевку!
Четыре версты – все бегом и бегом. Холодную речку переплыли, замерзли так, что зуб на зуб не попадал. Отыскали пришельца с того света. В плену был. Потом скитался в американских лагерях среди так называемых перемещенных лиц. Уговорили, ублажили американским раем. Поехал в Америку, хлебнул там горюшка по самую завязку. С трудом вырвался – и вот прикатил домой, яко благ, яко наг. О Петре он и слыхом не слыхал – все это враки людские.
Всю обратную дорогу не Журавушка, а Марина плакала. Журавушка ее утешала.
С того дня Аполлона она не подпускала к себе близко. А когда почувствовала, что понесла от него, решила освободиться от бремени – тайно, чтоб ни он и никто другой на селе не узнали об этом. Не захотела даже позвать бабушку Настасью, Каплину жену, когда-то благополучно принявшую Сережку.
Ночью закрыла наглухо окна, заперлась, выдернула из клубка шерстяных ниток длинную вязальную спицу, сделала на конце крючок, заточила его вострей, накалила на примусе...
