— Ники! — крикнула Амалия Карловна из окна. — Я готовила кофей!
— Я не хочу!
Амалия Карловна приложила раза два носовой платок к глазам, но видя, что это не трогает мужа, с мольбой взглянула на свою бывшую соперницу.
— Мосье Перешивкин! — спросила Ирма. — Почему мы сегодня не в духе?
— Страдаю головной болью!
Амалия Карловна принесла воды, разбавленной уксусом, намочила тряпочку, положила ее на клеенку, и Ирма помогла забинтовать голову учителя. Неуклюже разыгрывая больного, Перешивкин стонал, благодарил женщин за заботу, а желудок его урчал.
— Придется отложить наш суарэ! — сказала Ирма.
— Зачем откладывать? — тихо возразил Перешивкин. — Завтра я буду в полном здоровьи!
— Да, — обрадовалась Амалия Карловна, — но «Король»!
— «Король»? — переспросил Перешивкин и, схватившись рукой за компресс, приказал: — Давайте нож!
Покачиваясь, он прошел в ванную комнату, нащупал в темноте бутылку домашней настойки (она стояла рядом с бутылью зеленой краски) и, вытащив из горлышка обмотанную пробку, выглотал всю вишневку. Он вымыл руки под краном, выполоскал рот и вышел, — свирепый и непомерный.
Свинье было три года, при малейшем движении она испытывала одышку, и ей опротивели ее двести двадцать кило мяса и жира. Она не выносила солнца, теплой земли, вертлявого фокстеррьера и любила тенистую помойку. Здесь она погружалась в полусон, видела себя розовым поросенком, который бегал по деревне и подрывал пятачком кусты. Она ощущала на языке вкус сладких личинок, соленых червей и горьких жуков. Когда ее заперли в сарай и перестали кормить, свинья, как героиня романа, которой уготован трагический конец, вспомнила о черноспинном деревенском борове. Она пережила встречи у колодца, апрельскую страсть, материнское счастье, и эти воспоминанья были ей приятны, как полное жирных помоев корыто. Два года ее мир был ограничен садом, ей опостылели покрытые гравием дорожки, перешивкинские сандалии и сам Перешивкин, обращающийся с ней, как с королем, который обожает почести и лесть, а не как со свиньей, которая любит теплый закут и свежую подстилку. Не взлюбив Перешивкина, она возненавидела всех людей, и в этом ее нельзя винить, потому что она была обыкновенной свиньей, склонной к человеконенавистничеству.
Амалия Карловна поставила на землю таз, отперла замок и открыла дверь сарая. Положив нож за пазуху, Перешивкин вошел в сарай и наклонился к свинье, лежащей на левом боку.
— Ваше величество! — сказал он, стал гладить свинью и чесать ей пальцами под горлом. — Ки-ки-ки!
Ирма, одетая в белый халат Амалии Карловны, не решалась войти в сарай, сзади нее юлил Кир, за Киром прыгал и лаял фокстеррьер.
Перешивкин хотел повернуть свинью на правый бок, подсунул руки под ее лопатку, приподнял, но она с’ехала и плюхнулась на тот же бок.
— Сволочь! — оказал Перешивкин и ударил ее носком сандалища.
Свинья хрюкнула, пытаясь опереться на ноги, чтоб уйти из сарая, где ей мешали лежать и грезить. Но едва она привстала, Перешивкин схватил ее за ноги, рванул к себе, — и свинья брякнулась на правый бок. Голова ее подскочила, как мяч, живот белым студнем расползся по земле, передняя левая нога, хрустнув, повисла. От боли свинья заурчала, ощетинилась и ляскнула зубами.
— Скорей! — крикнул Перешивкин, наваливаясь на свинью.
Амалия Карловна оттянула за уши свиную морду к земле, Ирма села на зад свиньи, Кир придавил коленями задние ноги. Свинья рвалась, визжала, как ржавая пила, и мочилась.
Учитель вынул из-за пазухи нож, нащупал сердце «Короля» и, что есть мочи, всадил клинок:
— Ку-ку-ку, ваше величество!
Свинья вздрогнула, почувствовала, что ее тело сплющивается, и сердце, как тесто, выдавливается наружу. Она хотела вздохнуть, но горло было наглухо заткнуто кровяной пробкой, — свинья хрюкнула и с хрюканьем выпустила последний вздох. Перешивкин вытащил нож, хлынула кровь, Амалия Карловна подставила таз, черпала из таза горстями кровь и, поливая свинью, растирала кожу. Чуя кровь, фокстеррьер метался по сараю, лаял и, получив пинок от Кира, заскулил. Один журавль безучастно относился к смерти «Короля», стоял на крыше в академической позе и вертел головой, прислушиваясь к вышине. На севере показалась точка, выросла в треугольник журавлей, и они, курлыкая, поплыли над головой журавля. Он вытянул шею, взмахнул крыльями, полетел и закричал:
— Кюрр! — Набрал в грудь ветра, солнца и повторил: — Кюрр-кюрр!
Кир увидел, заплясал от злобы и бросился к отцу:
— Журавль! Жур!..
Перешивкин вышел из раскаленного сарая (выпитая на пустой желудок вишневка ударила в голову), и вдруг лоза сошла с распятья, зашевелила ветвями, на которых, как капли крови, висели незрелые ягоды. Акации подняли острые руки и, путаясь в зеленых подолах, шагнули на учителя, а за ними, шепелявя, шмыгнули проклятые карлики — абрикосовые деревца. Собственный дом Перешивкина превратился в желтый гробище, собственная жена — в желтую смердящую утопленницу, собственный сын — в желтого херувима, слетевшего с потолка евпаторийской церкви. Перешивкин почувствовал, что он — глиняный памятник, стоящий у своей могилы, и ноги его по колени погружены а ледяную землю.
— Немец-перец-колбаса! — заорал учитель на Кира и покачнулся, хватаясь руками за напиравшую на него акацию. — Тухлая капу-уста!
— Вот народец пошел, прямо беда! — проговорил Мирон Миронович, внедряясь в кресло, — И все деньга и деньга!
— В эпоху классовой борьбы появляются рвачи! — сказал Сидякин, сняв очки и играя ими.
— Вот оно словечко-то! Рвачи! Прямо скажу: Федор Никифорович Плевака тебе и в сподручные не годится! Эдак одним словечком садануть по башке! Дар божий!
— Кратко и точно!
— Кратко и точно, товарищ Сидякин! Улыбнулось наше с тобой дельце…
На лбу Сидякина забегала жилка, он уставил на Мирона Мироновича близорукие глаза и спросил:
— Вы про пшеницу?
— Про нее самую! — подтвердил Мирон Миронович и запричитал: — Да разве с евреем сговоришься? Им и цену даешь, и кредит по орудию сулишь, а они запросили свое и, хоть лопни, не уступают. Да какие это крестьяне! Своими глазами видел: в поле не работают, батраков у них тьма тьмущая, птицей торгуют, виноградом торгуют, сыром торгуют! Второй Охотный устроили, а не деревню! Заставь их своими руками жать или там корову подоить — смерть ихнему кагалу!
— Раньше вы утверждали обратное! — произнес Сидякин и сделал строгое лицо. — Ну-те-с?
— Всего сразу не углядишь! — произнес Мирон Миронович. — Потом скажи тебе, ты и обидишься по партейной линии!
— Нет, дорогой товарищ, я не смазываю кричащих вопросов! — и взяв в руку очки, уполномоченный погрозился ими. — Надо вскрывать гнойники на хлебном фронте!
— Это безусловно надо! — скромно согласился Мирон Миронович. — Да, ведь кому сказать! Сам знаешь: до царя далеко, а до бога высоко! — и он махнул рукой.
— Нельзя щадить кулака! — грозно проговорил Сидякин.
— Прости ты меня, балду! Думал, что ты тоже за нехристей!
— Я за генеральную линию партии! Мы отрубим кровавую лапу контрреволюции!
— И правильное дело: поотрубали бы некрещеные лапы, вздохнул бы православный народ!
— Гм! — откашлялся в нос Сидякин и проглотил харкотину. — Вы недооцениваете силы врага! Ваше желание напоминает мне автора одной книги. Эту книгу я достал в библиотеке графа. Титульный лист вырван, и я не знаю названия! По всем признакам автор — старый черносотенец, но в данном случае это не имеет прямого отношения к делу!
— Слушаю! — встрепенулся Мирон Миронович.
— Автор дает ударный план уничтожения нацменьшинств. Чтоб изолировать страну от этих примазавшихся к республике, он настаивает на продаже всего трудоспособного населения англичанам, которые используют нацменьшинства в качестве рабочей силы на плантациях. Нетрудоспособных мужчин он предлагает оскопить, женщин отдать в пубдом, а стариков и детей перебить!
— Вот это всем планам план! — воскликнул Мирон Миронович, задыхаясь от радости. — Сколько местов бы освободилось! Сколько поставок бы перепало православным! А жилплощади! А мебели! Да если б советская власть об этом заикнулась, мы б свечи за здравие батюшки Калинина ставили! Вот тебе крест, товарищ Сидякин! — и Мирон Миронович трижды перекрестился.
— Разделяю восторг, — снисходительно заявил уполномоченный, — но не приемлю тактику. В каждом плане должен быть строго классовый подход. Для нацменьшинств я разработал особый проект.
— Мам… — вымолвил было Миром Миронович и осекся.
— Я исхожу из следующей установки. В нашей стране большинство русских, в партии тоже большинство русских. Логика фактов говорит, что все командные высоты должны быть заняты русскими коммунистами и преданными революции русскими беспартийными…
