— Что имеете в виду, товарищ майор?
— Фронт. Ранения… Опасные моменты, когда смерть — вот она!
— Не считал… Но раза два, ничего не преувеличивая, думал, что конец.
Цугуриев шумно вздохнул, словно подвел под чем-то черту.
— Ладно… Припомните, Степанов, случайно не рассказывал ли Нефеденков о Дубленко? Может, хвалил его…
— Рассказывал…
— Что?
— Это не из области ожидаемых вами похвал…
— Из какой же тогда?
— Серьезных обвинений…
— Расскажите…
— Могу. Но тут уж, товарищ майор, — предупредил Степанов, — я всего лишь исправный телефон…
— Это не так уж мало. Слушаю.
Стараясь быть как можно более точным, Степанов изложил рассказ Нефеденкова. Майор слушал как будто без интереса, но в его еле заметном покачивании головой и во взгляде, который вдруг останавливался неизвестно на чем, Степанов чувствовал сосредоточенность.
Цугуриев не задал ни одного вопроса, как будто рассказ был ему совершенно ни к чему. Подошел к столу и, вынув из ящика лист бумаги, протянул Степанову:
— Напишите.
— Что написать? — спросил Степанов, хотя в последний момент понял, что от него требуется.
— То, что рассказали.
Степанов помедлил. Ну что ж… Он готов и в письменной форме изложить то, что изложил устно. Подвинул стул к столу, взял ручку, обмакнул в чернила, поудобней положил лист…
— Бумага у вас, товарищ майор, не как у всех… Отличная!
Цугуриев покашлял, и только теперь Степанов понял, что покашливанием этим майор указывал на неуместность его замечаний.
— Так… — сказал Степанов. — На ваше имя писать?
— На мое.
Степанов склонился над листом.
— Ладно, Степанов… — Майор отодвинул бумагу в сторону, сел напротив Степанова. — Сколько человек знает о том, что рассказал Нефеденков?
— Я, Турин и он сам, Нефеденков.
— Трое… Дубленко встречался с Нефеденковым?
— Думаю, что нет… Но Нефеденков видел его с Котовым.
— И Дубленко, конечно, знает, что Нефеденков вернулся?
— Очевидно…
— И еще… Вы встречались с Дубленко?
— Да.
— Зачем?
— Случайно, обходил землянки. Но смотрел на него и говорил с интересом… На фронте предателей или возможных предателей не видел, только явных врагов.
— И что подумали, когда посмотрели? Стал менее подозрителен? — уточнил Цугуриев.
— Пожалуй, да. Держится с достоинством, хотя чем-то вызывает чувство жалости.
— А в Нефеденкове вы как не сомневались, так и не сомневаетесь?
— Не сомневался и не сомневаюсь, товарищ майор.
— Похвально… В общем, арестовываем невиновных… — тихо, как бы про себя, произнес Цугуриев.
— Подозрительных для вас, — уточнил Степанов. — Ведь будет разбирательство?
— Конечно.
— Скоро?
— Не знаю, Степанов.
— А если поинтересоваться, товарищ майор?
Цугуриев покашлял.
— Понятно, — заключил Степанов.
— Так… Интересно, почему же Дубленко вызвал у вас чувство жалости? — вернулся к прерванной теме Цугуриев.
— И сам не знаю…
— Может, отчасти потому, что заикается?
— Заикается? — Степанов задумался. — А знаете, заикание, пожалуй, сыграло свою роль… Определенно — да…
Майор что-то прикидывал в уме, и потому наступило довольно продолжительное молчание.
Утверждаясь в каких-то своих выводах, Цугуриев тряхнул головой и достал папиросы:
— Ку́рите?
— Спасибо, не курю… Если не тайна, товарищ майор, происшествие с Туриным — действительно покушение? Или нет?
— Ну-у, Степанов, — протянул Цугуриев, — все хотите знать!.. — И, помолчав, ответил: — Есть данные, что изменник Семин кружит вокруг Дебрянска…. Озлоблен до того, что потерял всякую осторожность…
Послышалось, как дверь из коридора в кухню медленно открылась со скрипом и кто-то сбросил дрова на лавку.
Цугуриев спросил:
— Павловна?
В комнату вошел Леня Калошин.
— Это я, товарищ Цугуриев… Здравствуйте, Михаил Николаевич…
— Добрый вечер, Леня… Как мать? Все болеет?
Леня, словно к горлу что-то подкатило, сделал судорожное движение и, закрыв глаза, кивнул.
— Я пойду топить, — заторопился Леня, — а то мне еще я райисполком надо и в милицию…
Степанов попрощался. В кухне он замедлил шаги. Леня Калошин, что-то бормоча про себя, видимо повторяя наставления матери, шарил рукой возле трубы, нащупывая спички.
5
Когда Степанов вернулся в райком, Ваня Турин сидел за столом и беседовал с парнем в ватнике. Речь шла, как понял Степанов, о трудоустройстве.
— Рабочая сила, всем известно, нам нужна. Выбирай, Виталий, любую стройку или иди на станцию платформы и вагоны разгружать.
— Об этом я и сам бы догадался. — Давно не стриженный парень понуро свесил голову. Молчал. И в этом молчанки таилась какая-то обида.
— Тогда в чем же дело?
— Рука у меня перебита. — Виталий поднял левую руку и неловко пошевелил ею. — Когда немцы гнали, фриц стукнул прикладом. Память о себе оставил… Не забудешь!..
— Лечили? Может, помочь чем? — встрепенулся Турин.
— Лечили… — безучастно ответил Виталий. — В армию не берут. Всё!
— Что же мне с тобой делать? — задумался Турин. — Мать, говоришь, болеет, отец на фронте, нужна рабочая карточка… Что будем делать, Степанов? — Он посмотрел на Степанова, который готовился пришивать к шинели пуговицу. — Вот тебе вопрос, лишенный какой-либо философской премудрости, а поди-ка разреши его!
— Право, не знаю, — вздохнул Степанов.
— А я должен знать! — заметил Турин. — Собрать бы всех этих Лассалей, Кантов… Кого там еще? И задать бы им этот вопрос! — В последних словах оказывалась неприязнь к отвлеченным, как Турин считал, умствованиям знаменитых философов: им всем вместе не решить ничтожный с философской точки зрения практический вопрос, с которыми он сталкивался каждый день десятки раз.
— Что ж, мне идти, что ль? — спросил Виталий и хотел встать.
— Погоди, — остановил его Турин и обратился к Степанову: — Может, в школу истопником или еще кем возьмешь?
— Школа еще не открыта. И потом, я не директор. Им, видимо, будет Вера Соловьева, а завучем — Владимир Николаевич. Но на месте директора, прости, Виталий, я истопника или уборщицу в школу не стал бы брать. Роскошь! У ребят руки не отвалятся: напилят, наколют дров, протопят печи… Организовать только надо…
— И то верно, — согласился Турин.
— Может, на почту?.. — предложил Степанов. — Письма разносить? Вернее, не столько разносить, сколько находить адресатов.
— На почте почтальонша есть, только болеет. Так что единица занята. А вводить вторую — роскошь, как ты говоришь…
— Да ладно, я пойду, — встал Виталий, который все более понимал, что задал секретарю райкома непростую задачу.
— Да постой ты! Садись! — осадил его Турин. Чувствовал он себя неважно: температура все еще держалась, голова была тяжелой. Но он не прилег ни днем, ни вечером — работал, превозмогая себя.
Виталий уже понял, что работает Турин через силу: и лоб в поту, и эти поморщивания от головной боли, и нечаянные вздохи. Он решительно поднялся:
— Хорошо, Иван Петрович, я наведаюсь через несколько дней. — Про себя он подумал: «Дурак я, дурак! Ну рука, допустим, одна, а плеча-то два! Все работают через силу! На стройку!.. И нечего было сюда ходить, жалобить людей».
— Обязательно зайди через пару-тройку деньков, — сказал Турин. — Обязательно! Что-нибудь придумаем…
Когда Виталий ушел, Ваня Турин стал писать очередную бумагу в обком комсомола.
— Я не могу заменить тебя? — спросил Степанов. — Лег бы…
— Не заменишь…
— И срочная эта бумага?
— Срочная, а потом, не исключено, будет лежать в чьем-нибудь столе месяц-другой. Известное дело…
Степанов подумал, что, если он посидит рядом, чем-нибудь займется или хотя бы почитает газету, Ване все же не так будет тягостно.
Перед Степановым лежала потрепанная папка с какими-то бумагами и газетами. Листок с призывом «Смерть немецким оккупантам!» привлек внимание, и Степанов выдернул его. Это был один из номеров газеты подпольного Дебрянского райкома ВКП(б) «За Родину!». На листке, гораздо меньше тетрадочного, редакция умудрилась передать сводку Советского информбюро, сообщение о действиях местных партизан (взорван вражеский эшелон), иностранную хронику. Одна колонка была отведена статье «Германия — каторга для русских». Газета издавалась без нумерации, указывалась только дата выпуска. По одному номеру нельзя было определить, как часто выпускался листок.
На шершавой бумаге, кое-где измазанной типографской краской, не все буквы были оттиснуты достаточно четко, некоторые совсем не видны… Колонки перекошены…
— Какой же тираж газеты? — спросил Степанов.
