— Поступило заявление о приеме в комсомол Константина Ивановича Григоренко, из служащих, социальное положение — рабочий, ученик медника, работает по найму у кустаря… Посещает нашу ячейку четыре месяца, по заданию бюро проводил среди кустарной молодежи Заречья сбор средств в фонд общества смычки с деревней…
— Вопрос! — послышался голос Никиты.
Мне сразу стало веселее. «А ну, Никита, скажи пару теплых слов!»
— А может, вопросы после? — обратился председатель к собранию.
— Да нет, товарищ председатель, я хотел спросить, по какой группе принимается данный товарищ? — не унимался Никита.
— То есть что значит — по какой группе? — удивился председатель. — Ясно по какой. По группе рабочих.
— Понятно! — громко сказал Коломеец.
Я так и не понял: согласился ли он с председателем или замышлял против него наступление.
Когда председатель прочел заявление и анкету Котьки, я почувствовал, что почва ускользает из-под моих ног и нам с Петькой почти ничего не остается сказать.
Григоренко сам в своих анкетах написал, что его отец расстрелян Чрезвычайной комиссией за контрреволюцию и что он в связи с этим отрекся навсегда от своих родных. Когда анкеты были прочитаны, председатель огласил приложенную к ним вырезку из газеты «Червоный кордон», в которой было написано, что Константин Григоренко, 16 лет, на почве религиозных и идейных расхождений отрекается от своего отца и от своей матери и просит считать себя сиротой. Объявление это было напечатано полгода назад.
— Где сейчас мать находится? — сурово спросил с места Никита.
— Разрешите ответить, товарищ председатель? — обратился к председателю Григоренко.
— Отвечай! — буркнул председатель, почти к самым глазам поднося Котькины анкеты и вчитываясь в них.
— Мать живет здесь, в городе, — спокойно сказал Котька.
— И ты не поддерживаешь с ней никакой связи? — спросил Коломеец.
— Абсолютно никакой! — И Котька гордо тряхнул головой.
— А почему? — сказал Никита.
— То есть как почему? — не понял Котька. — Я же отрекся!
— Это мы знаем, что ты отрекся! — сказал Никита. — Вообще говоря, это очень интересно: человек сам себя превращает в сироту. А может быть, ты захотел бы, чтобы тебя считали подкидышем, а? Но вот почему ты отрекся, не можешь ли сказать? Отец, я понимаю, был контрик, так сказать, подлец в отношении к революции, и у тебя были основания. Ну, а вот с матерью как же?
— Я немножко не понимаю существа вопроса, — медленно, видимо волнуясь, сказал Котька. — Женщина, которая физически была моей матерью, в моральном отношении была для меня чужда и являлась женой человека, враждебного нам… Потому я… Да и, кроме того, она была косвенным эксплуататором.
— Кого же, интересно, она эксплуатировала? — спросил Коломеец.
— Как — кого? — возмутился Котька. — Горничную… наконец, больных, то есть пациентов…
В зале послышался смех. Я не понял, смеялись ли это над вопросом, который задал Коломеец, или над ответом Котьки. Никита, не обращая никакого внимания на смешки, спросил:
— Значит, ты утверждаешь решительно, что у тебя с матерью никаких связей нет?
— Утверждаю решительно, — гордо заявил Котька.
— Понятно! Значит, полный сирота. Ни отца, ни матери, а дядя по несознательности перебежал в Румынию да имение себе там с горя купил, — сказал Никита и, обращаясь к председателю, добавил: — У меня вопросов больше нет!
Пока другие комсомольцы задавали Котьке разные пустяковые вопросы: сколько ему лет, много ли он зарабатывает у своего кустаря и давно ли перестал верить в бога, я поспешно придумывал, что мне говорить, когда начнутся отводы.
Котька держался на собрании очень храбро, он говорил такие слова, как «существо вопроса», «физическое и моральное отношение», «косвенный эксплуататор»… Наверное, его кто-то научил выступать здесь с такими учеными словами.
— Приступаем к обсуждению, — сказал председатель. — У кого есть отводы?
По залу прошел шорох, и стало очень тихо. Председатель приподнялся на цыпочках, вглядываясь далеко в конец зала. Он сейчас казался очень длинным; казалось, вот-вот он раздавит обеими широкими ладонями покрытый кумачом маленький столик. Коломеец обернулся и начал разглядывать сидевших сзади комсомольцев так, словно хотел догадаться заранее, кто из них будет давать отвод.
Котька смотрел в упор на председателя. Видно было — ему очень хотелось повернуться лицом к собранию, но было страшно.
В этой настороженной тишине я услышал, как сидящий позади меня загорелый комсомолец сказал соседу:
— Случай интересный.
Услышав шепот, председатель спросил:
— Ты имеешь отвод, да, Поливко?
Загорелый комсомолец смутился от неожиданности и буркнул:
— Да нет, я просто так.
— Говори, Петрусь, — сказал я и толкнул Маремуху.
— Хорошее дело. Почему я? Говори ты первый!
— Мы же условились. Я буду последний, — сказал я.
— Но Сашки же нет? — заскулил Петька. — Я не буду первым. Говори!
— Будут отводы? Не стесняйтесь, товарищи! Что? — сказал председатель.
— Ну, Петька! — угрожающе прошипел я на ухо Маремухе.
Петька молча сопел.
— У меня есть отвод! — выкрикнул я, отважившись, и, точно на уроке в трудшколе, поднял кверху два пальца.
— Ну что ж, давай! — оживился председатель. — Выходи на сцену!
— Да я отсюда…
— Выходи, выходи… — призывал председатель.
Мне очень не хотелось идти туда, так далеко, к столику президиума, и я попросил:
— Лучше я отсюда. Все равно!
— Пусть парень говорит с места. Не сбивай его! — крикнули председателю.
Махнув рукой, он уселся на табуретку, испытующе глядя на меня.
Но меня уже и так сбили. Все, что я хотел сказать, я забыл. Передо мной были десятки внимательных и незнакомых глаз, только где-то вдали виднелось улыбающееся лицо Коломейца. Котька тоже смотрел на меня, и я видел в его взгляде нескрываемую злобу. Что говорить? Как начинать? Сказать о том, как Григоренко бил в трудшколе Маремуху? Но ведь об этом мы решили не говорить. А что же еще?
Собрание ждало.
Тихо было. И страшно.
Я понял, что, если еще одну секунду простою так, молча, меня подымут на смех. Надо было говорить. Что? Не важно. Лишь бы говорить!
— Товарищи! — задыхаясь от волнения и едва не пустив петуха, сказал я. — Мы хорошо знаем… Я хорошо знаю этого… — здесь я поперхнулся и выдавил хрипло, — типа… Его родственник был гетман Петро Дорошенко, а сам он был начальником «удавов» у петлюровских…
Громкий хохот прервал меня. Собрание смеялось. Я видел вокруг смеющиеся лица комсомольцев.
— Чего вы смеетесь? — заглушая шум, закричал я изо всех сил. — Разве я неправду говорю? Правду! Он был начальником патруля «удавов» у петлюровских скаутов, а его отец… — Но, вспомнив тут, что про отца уже говорить не стоит, я снова сбился и после минутной паузы быстро пробормотал: — Он хочет поступить в комсомол, чтобы карьеру себе сделать, он всегда против Советской власти был, вы ему не верьте!..
Надо было говорить еще, много надо было говорить, но я почувствовал, что ничего больше сказать не сумею, — ни одной связной мысли не было в мозгу, и язык отяжелел.
Махнув рукой, я опустился на скамью. Я не мог смотреть на Петьку, мне было стыдно перед ним, что я оскандалился.
— Ты кончил, паренек? — крикнул председатель.
— Ага, — тихо ответил я, и по залу снова пронесся смешок.
— Разрешите справку по этому отводу! — услышал я жесткий, спокойный голос Котьки.
— Какие могут быть сейчас справки? — сказал председатель. — Справку получишь в конце прений. Что?
— У меня справка в порядке ведения собрания! — не сдавался Котька. — Два слова — и все будет ясно.
— Пусть говорит! — крикнул председателю загорелый комсомолец. — Дай ему слово.
Председатель кивнул Котьке:
— Говори, только кратко.
— Я скажу очень кратко! — еще тверже начал Котька. — Вряд ли можно назвать отводом эту чепуху, которую сказал данный товарищ, все вы понимаете, что это глупости. Дело в том, что здесь со мной сводятся личные счеты…
— Мотивы! Факты! — прервал Котьку председатель.
— Сейчас, — солидно заявил Котька. — Все дело в том, что вместе с этим товарищем мы ухаживали за одной девушкой и эта девушка предпочла меня ему, ну, а он, ясно… теперь…
— Неправда! Ты врешь! — закричал я с места.
— Тише, Манджура. Потом скажешь! — ласково крикнул мне Никита, и его голос успокоил меня.
Я понял, что Коломеец на моей стороне.
— И ясно, он теперь ненавидит меня на личной почве! Из-за ревности, — продолжал Котька и осклабился, думая вызвать у собрания сочувственные улыбки. — Кроме того, — продолжал Котька, — когда еще был жив мой бывший отец, то вот этот парень вместе с остальной зареченской шантрапой не раз залезал к нам в сад. Однажды отец поймал его, снял штаны и выпорол крапивой. Но ведь я за это не отвечаю? — И, разведя руками, как заправский артист, чувствуя себя победителем, Котька уселся на место.
