И мне было стыдно за ополоумевших мужиков тоже.
Поведение людей я осуждал. Но никак не связывал его с природой самого огня, вырвавшегося из-под контроля.
Дом горел, как свечка. Это было увлекательное, опьяняющее зрелище, и мне совсем не хотелось, чтобы оно кончилось.
Думаю, я не был настолько плох, чтобы радоваться чужому горю, чужим потерям. Скорее, по малолетству и обыкновенной глупости я еще не научился различать причину и следствие — ошибка, повторяемая, увы, многими и в самых непредвиденных обстоятельствах.
Словом, было именно так, как я рассказываю: восторг, стыд, угрызения совести — все одновременно.
Когда Мария Афанасьевна, учительница географии, раскричалась на меня, укоряя зато, что я спутал Бискайский залив с морем Бофорта (или что-то в таком духе), я набрался наглости и возразил:
— А чего такого? То на «бэ» и это тоже на «бэ»! Конечно, я понимал, что неправ. Но уж очень смешно она психовала — дергалась и размахивала указкой. Класс получал громадное удовольствие, это я чувствовал и никак не пытался утишить бурю, а сознательно подливал масло в огонь.
— Бербера, Батавия, Бостон, Болонья, Борисоглебск! — кривляясь, будто рыжий из цирка, орал я. — Булонь, баккара, Буало, бламанже, барбос — во сколько! И все на «бэ»! Чего такого перепутать?.. Барбаросса, Белосток…
— Прекрати! — закричала во все легкие Мария Афанасьевна и так шваркнула указкой по столу, что элегантная ее тростинка переломилась и конец указки, как по заказу, отлетел в меня.
Зацепило не смертельно, но ощутительно.
— Чего деретесь? Что я такого сделал? — с перепугу заверещал я. — Ну, перепутал залив с морем — и сразу по морде?! — Я ревел, размазывал сопли и… окончательно сошел с тормозов.
Бедная Мария Афанасьевна, естественно, перепугалась. И то подумать: пойдет гулять слух — учительница ученика… Долетит до районе… Она гладила меня по голове, она извинялась, объясни» не столько мне, сколько свидетелям, что указка переломилась совершенно случайно и зацепила меня без намерения со стороны Марии Афанасьевны.
А я, охваченный стихией скандала, орал и орал. Когда начал успокаиваться, почувствовал — голова моя прижата к теплой, колышущейся, необъятной, как мне показалось, груди Марии Афанасьевны. Это было приятно.
Пока все это происходило, я отлично сознавал: реветь стыдно. Здоровенный уже мужик! Но если перестать реветь, прижиматься к Марии Афанасьевне станет невозможно… И мне было очень жаль себя…
Во взрослые годы я почему-то поделился этим воспоминанием — для чего бы — с женой. С той самой женой, которая числила меня эгоистом, брюзгой, аккуратистом и прочая и прочая. Жена брезгливо выслушала меня. Я сразу пожалел о своей откровенности, но было уже поздно, пришлось услышать:
— Очередной пошлый анекдот из биографии несостоявшегося великого человека… — Она поджала губы, всем своим видом подчеркивая, как ей неприятно и неловко слушать меня.
Анекдот? Пожалуй.
Но разве вся наша жизнь не складывается из долгого ряда более и менее удачных анекдотов?
Носов собирался вести десятку — два звена и пару. Но не получилось: у Остапенко не запустился двигатель. И в воздух поднялась девятка. Мы уже привыкли за основную боевую единицу в воздухе считать пару. Куда было ставить девятого, вроде лишнего?
Носов приказал Меликяну пристроиться к нему слева, вторым ведомым. И в этот момент пост наблюдения объявил, что к аэродрому приближается «рама». Очевидно, то был разведчик, скорее всего, он летел на фотографирование… Высоту пост дал три, три с половиной тысячи метров… Прикрытия у «рамы» не было.
Есть такое выражение: действовать по обстоятельствам. Вот Носов и приказал Меликяну перехватить «раму». Формально так делать не полагалось. В одиночку мы уже давно не воевали… Но, сообразуясь с обстоятельствами, командир принял такое решение. Решение — приказ, а приказы, как всем известно, обсуждению не подлежат.
Мелик энергично отвалил от строя и полез вверх.
«Раму» разглядел не сразу, сначала он заметил, что в восточной стороне неба что-то взблескивает, потом сообразил — это солнце играет на фонаре разведчика, вспыхивает и гаснет…
Меликян довернулся на вспышки и, стараясь возможно быстрее сократить дистанцию, сунул двигателю полные обороты. Сближаясь, заметил — курс «рамы» точно совпадал с посадочным курсом нашей взлетно-посадочной полосы. Это подтверждало — разведчик, он прицеливается сфотографировать аэродром с ходу. Торопясь догнать противника, Мелик опустил нос «лавочкина»: будет скоростенка, решил, и превышение не нужно.
Ручка управления все ощутительней вжималась в ладонь. Он снял нагрузку триммером, но не всю, так, чтобы на ладонь немного жало; когда машина кабрирует, летчику спокойнее: не к земле, а от земли ее тянет.
Экипаж «рамы» его, очевидно, еще не видел. Мелик оглядел горизонт вкруговую — «мессеров» не обнаружил. И дальше все произошло, как по-писаному.
В газетной информации это прозвучало бы приблизительно так:
«Лейтенант Мелик Меликян атаковал противника на ближних подступах к своему аэродрому. Расстояние между его машиной и ненавистным разведчиком с паучьей свастикой на борту уменьшилось до ста метров. Фашистский стервятник открыл огонь по нашему краснозвездному ястребку, но комсомолец Мелик Меликян не спешил. Он знал: чем короче дистанция, тем вернее возмездие.
И вот уже «рама» едва умещается в прицеле.
«Пора», — командует себе Мелик и нажимает на гашетки… Но оружие молчит…»
Так, наверное, изобразил бы дело корреспондент армейской многотиражки. Ну а я наблюдал за происходившим с земли, сидя в кабине дежурного истребителя. И видел вот что: Мелик гнался, гнался за «рамой», пока… не врубился в нее. И сразу два дымных шлейфа потянулись к земле. Чуть позже несколько в стороне от точки соприкосновения машин вспыхнуло облачко парашюта и, как потом рассказывал сам Мелик, он заорал на все синее прохладное небо: О-о-о, слава тебе, великий Котельников! Гле-е-еб Евгеньевич, слава тебе, дорогой!
Импровизированный гимн был заслуженно адресован оперному певцу, изобретателю парашюта.
В полку совершился таран.
Началась понятная суета: боевой листок, портрет Мелика, ликующее выступление замполита на митинге.
Сам Мелик, виновник события, держался молодцом. Очень скромно. Очень сдержанно комментировал событие. И в его большущих живых глазах не угасало откровенное недоумение: что за шум, братцы?
А меня, наученного опытом собственного «тарана», не покидало странное ощущение приближающейся неприятности.
Потом я услышал, как Носов говорил старшему инженеру Бек-Назарову:
— Черт с ними, с обломками, но пушки с меликяновской машины и все от вооружения чтобы было найдено и доставлено вот сюда, мне лично. Ты понял, Бек? Постарайся, прошу…
К вечеру ощущение тревоги усилилось: Носов был молчалив и хмур. За общим ужином просидел каких-нибудь десять минут и ушел к себе. На аккордеоне не играл.
Задрипанная батальонная полуторка вернулась с места падения самолета Мелика во второй половине следующего дня. Техник, которому было поручено снять с самолета и привезти пушки, докладывал:
— «Лавочкин» лежит на берегу озера. Местность заболочена, подъехать невозможно, подойти трудно. Что смогли, выручили. Вот, и начал раскладывать на брезенте добытый с превеликим трудом металлолом.
Носов лично перебирал каждую уцелевшую железку, щупал, гладил, только на зуб не пробовал. Время от времени начинал спорить с оружейниками. И никто не смел к ним приблизиться.
А напряжение росло.
Это не означает, понятно, что все сидели, ничего не делая, и дрожали. Жизнь шла своей обычной чередой: Любарев сопровождал эскадрилью штурмовиков, Сахаров барражировал звеном над дальней переправой, Резвицкий удачнейшим образом слетал на свободную охоту…
Вечером Носов собрал личный состав.
Народ сошелся в самую просторную землянку — летную столовую. Расселись кто на чем, тесно. Носов сказал:
— Прошу остаться только летчиков.
Это было неожиданно: такого мы еще не слыхали. С полнейшим недоумением поднялся адъютант нашей эскадрильи, начинавший войну комэском, списанный с летной работы медициной. Звякнув орденами, спросил:
— Позвольте мне выйти вон? Носов промолчал. Адъютант вышел.
Следом помещение покинул начальник химической службы.
За ним — начальник связи…
— Прошу остаться только летчиков, — повторил Носов, — летчиков, — и выразительно поглядел на лейтенанта Юрлова, начальника СМЕРШа.
Последним столовую оставил начальник штаба полка.
— Чтобы не терять времени, прошу Меликяна рассказать, как он заходил на противника, как уравнивал скорость, как доставал своим винтом его хвостовое оперение, — сказал Носов. — О твоем геройстве звона уже больше чем достаточно, меня интересует дело, так сказать, технология. И предварительный вопрос: почему ты не стрелял, Мелик?
