Деревянная вышка на сопредельной стороне выросла перед машиной неожиданно. Начальника заставы встретил Солпар Эмилов. Приложив руку к смуглой, загорелой щеке, чуть сдвинув набок фуражку с зеленым околышем, он доложил о происшествии и повел майора к месту нарушения. Подойдя к бровке следовой полосы, Павел Иванович присел на корточки. Было видно, что верхняя корка была порушена недавно, суглинистая, полупесчаная земля только чуть-чуть успела повянуть на солнце. За спиной майора сгрудились солдаты.
— На первый взгляд можно предположить, что купалась в песке птица, — проговорил начальник заставы. — Но это только на первый взгляд... Пятился задом и заделывал следы. Всем принять в сторону! Сержант Ломакин, Индуса на след! — приказал он.
— Есть, Индуса на след! — Сержант выдвинулся вперед. Индус, словно давно ожидал этого, рывком натянул поводок, ткнулся носом в сухой вереск, но тут же быстро откинул нос и начал отфыркиваться, несколько раз чихнул, потом, подняв на сержанта слезящиеся глаза, жалобно заскулил.
— Что с ним? — спросил Виктор Шабашев.
Сержант Ломакин встал на колени и нагнулся к брусничному кусту. Он был примят. На других еще серебрилась роса. Индус не брал след и продолжал скулить.
— Сержант Ломакин, убрать собаку, — приказал майор. Он понял, что имеет дело с опытным нарушителем, — из тех, кто обрабатывают след специальным веществом, не имеющим цвета, но с особым запахом. Взяв у Солпара Эмилова трубку, Павел Иванович направился к розетке.
— Товарищ полковник, след посыпан порошком неизвестного происхождения. Собака его не взяла. Принял решение вести преследование по вероятному направлению действий нарушителя.
— Хорошо! Только нужно все делать быстро, — ответил полковник Михайлов. — К вам вылетают вертолеты. Справа и слева помогут соседи. На место нарушения поставить часового — землю и траву возьмем на лабораторный анализ. Вы меня поняли?
— Так точно! Есть!
Подойдя к ожидавшим его солдатам, майор вернул трубку Солпару и отдал боевой приказ на преследование.
На широкой солнечной просеке светло белели меж елками веселые березки. Тарахтя и гулко стреляя, на старую лесную дорогу выскочил красный мотоцикл с коляской и остановился под кудрявым дубком. С корзинкой в руках из коляски выпрыгнула Люцинка, отряхивая узкие черные брючки на крепких, стройных ногах, сердито взглянула на сидевшего за рулем чумазого паренька с огромными, сдвинутыми на веснушчатый лоб шоферскими очками. Синие глаза Люцинки вылили на него целое море холода.
— Чтобы я еще раз поехала на твоем трескучем шарабанчике... да никогда в жизни!
— Ой же и капризуля! — раздался звонкий голосок, и из-за спины Юрко выглянула темноволосая, взлохмаченная детская головенка. Из-под стрельчатых ресниц на курносом лице блеснули живые, черные, как две капли дегтя, глазенки. Девятилетняя сестричка Люцинки, Олеська, сползла с багажника, подбросила над головой маленькую корзиночку и, приплясывая ладно зашнурованными тапочками, поймала ее.
— Олеська, перестань озоровать, малину вытряхнешь! — крикнула Люцинка. — Юрасик! Ты ведь приедешь за нами? Когда?
— Да как скажете... — Паренек робко посмотрел на Люцинку.
— Обратно мы поедем на автобусе. — Люцинка отвернулась, сняла с головы белый, в синих горошинах платочек и важно поправила сбившийся за плечами волнистый пук каштановых волос.
— А если я не хочу ехать на твоем автобусе? — заявила Олеся.
— Потопаешь тапочками...
— Ой же вреднючая! Ты, Юрасик, ее не слушай... — взмолилась Олеся.
— Да я бы мог... — Юрасик не договорил и запнулся.
— Ты же слышал, Юра, мы поедем лоздияйским автобусом, и тебе незачем приезжать. — Люцинка, встряхнув платочек на вытянутых руках, накинула его на плечи и кокетливо опустила кружевца на белый, чистый лоб.
— Хорошо. Ладно, я не приеду, — ответил Юрасик без обиды и нажал на стартер. Мотоцикл взревел, стрельнул дымом, сорвался с места и, подпрыгивая на кочках, покатил по лесной тропе.
— Ну до чего ж ты, Люцинка, поросятина...
— Как ты сказала? А ну повтори!
— П-о-р-о-с-я-т-и-н-а! — подобрав свою корзиночку, пропела Олеся.
— И тебе не стыдно говорить так старшей сестре?
— Ни капелюшечки. Даже ни вот столечко. — Олеся показала свой крохотный мизинчик.
— Уж такая ты у нас бесстыжая, — вздохнула Люцинка.
— А у тебя кривое сердце...
— Как так? — опешила Люцинка. Такими словечками Олеська часто ставила ее в тупик.
Ветерок заиграл на дубе листвой. В лесу, словно по сигналу, все зашевелилось; на березе качнулись ветки, и она задрожала, как живая.
— Почему у меня кривое сердце? — спросила Люцинка.
— Ты обижаешь хорошего человека... — Указательный пальчик Олеськи взметнулся перед ее облезлым, смешно вздернутым носом.
— Интересно, кто же это такой хороший?
— Ох и притворенная! Напустила на глаза платочек и будто ничегошеньки не знает...
— А ты скажи мне по-простому...
— По-простому? — Правый глаз Олеси лукаво прищурился. — По-простому... ты думаешь, мне очень приятно обнимать на багажнике твоего Юрасика?
— Замолчи, болтушка!
— И я же болтушка, и я же бесстыжая! Привет! Да мне жалко его до самых пяток! Из-за тебя он же весь провонял керосином....
— Значит, если чумазый, так и хороший?
— А интересно знать: для кого он чинит и смазывает свой мотобиль с люлькой?
— Олеська!
— Вот она я, Олеська! Ну и что? Но только не для Олеськи, разрази меня гром, Юрасик подает из-за угла нашего дома свои гудочки. — Олеська предусмотрительно отошла от сестры подальше. Загорелые локти взметнулись над головой вместе с корзинкой. — Он — би, би, би-и-и! — не унималась она, — а одна дивчиночка, у которой платочек в горошках, как услышит такой гудочек и заквохчет тонюсенько: «Мамо, у меня кончились тетрадки. Юрасик как раз едет в город. Разреши мне, мамуленька, прошвырнуться туда». А я в это время швырк в комодный ящик, а там тетрадок-то... даже и моим детям останется!
— Ох же и балаболка! Ох и язык!
— А потом...
— Что потом? — отводя в сторону корзинку, грозно приближается Люцинка.
— Потом Юраскин мотобильчик пых-пых — и покатили! Только закатятся в Шештокайский бор, а мотобильчик пых-пах, и дух из него фю-у-у! И тут начинается у них текущий ремонт. Юрасик пыхтит с насосом, а дивчина та колесо придерживает... Потом вечерком крадется домой, а на всю избу от нее керосиновый дух... А щеки так пылают, аж в темноте светятся. Ну ясно же, целовались, разрази меня гром!
— Уж зараз я тебя разражу, трещотка несчастная!
Олеська с визгом шмыгает в кусты и летит через голову прямо под ноги какому-то босоногому человеку...
В то дождливое, но теплое лето на опушках Лоздияйского бора, в черничном ягодничке, таилась уйма грибов. А еще больше их было по окрайкам шештокайских мочагов — там из мха выглядывали такие, в подрумяненных шапках, подосиновики, что на каждом шагу дух захватывало. Однако на тропинке, по которой двигалась поисковая группа, не только срезать подвернушийся гриб, но даже нагнуться не разрешалось. Пограничники контролировали все явные и потаенные тропы.
Вот уже больше часа майор Засветаев ведет свою группу по краю болота. И идут вроде ровным, размеренным шагом, а у солдат потемнели гимнастерки от пота. Душно. Вместе с болотными испарениями в нос шибает лекарственный запах багульника. От ливней болото вспухло, на чуть заметную тропу во всех низинках выступила кофейного цвета вода и так залила маслянистый торфяник, что ноги местами вязнут едва не по колено.
А майор шагает себе и шагает. Ефрейтору Мельнику кажется, что начальник заставы нарочно выбирает путь, где лужи пошире, где поглубже погружаются в грязь укороченные Мишкины сапоги. Еще хуже Грише Галашкину — он еле поспевает за своим любимым Амуром, рослой и сильной овчаркой. Галашкин уже не раз проваливался и черпал холодную жижу. Будто дьяволы сидят в этом проклятущем болоте, хватают за каблуки и тащат в свою преисподнюю... Во время коротких остановок Григорий плюхался на кочку и переобувался, с трудом натягивая под смешок товарищей изуродованные голенища.
— Пляши и смейся, щоб я утоп в тех мочагах, — покрякивая от боли, ворчал Мельник. Сморщенные, сильно «пидсохшие» холявы ему до крови растерли ногу. — Не было нам всем печали...
— Не один же ты страдаешь, — говорит Лукьянчик.
— Ты думаешь, если Галашкину худо с Дегтярем, так это мне утешение, пляши и смейся?
Стараясь не попасться майору на глаза, Михаил прятался за кусты, стаскивал сапоги и наспех перевертывал мокрые портянки. Корил себя по всем швам за то, что устроил себе такую каторгу, да еще и угадал под тревогу:
— Вот же дурень!
