Сомнения разъедали, как рак. Ну хорошо, откажется он от проектирования района по существующим нормам... Что от этого изменится? Руководителем проекта сделают Макоеда или Леонову, и в результате появится еще один типовой район без малейшего признака индивидуальности. А его, седого человека, заслуженного архитектора, посадят вместе с Зотовой на проектирование защитного парапета над обрывом в парке. Да еще чуть не в два раза снизят оклад. И никуда не денешься. Не поедешь искать счастья в другом месте. С его семьей не очень-то сорвешься с насиженного гнезда. Попробуй заикнись Поле о такой перспективе — сумасшедшим назовет.
Обо всем и всегда он советовался с женой, без ее указания бутылки молока не покупал. А вот об этом, таком существенном для него, о намерении своем и сомнениях никак не решался заговорить, потому что не знал, как Поля отнесется. Более решительная, она неожиданно может поддержать его дерзкий замысел. Но может и высмеять, категорически возразить против такого юношеского запала. Не удивительно: мать прежде всего подумает о детях — как их кормить, одевать, учить.
Теперь есть хоть эти мучения, которые возбуждают творческую мысль, заставляют работать с утроенной энергией, чтоб было что показать архитектурному совету, любому представителю любого органа, любой комиссии, когда возникнет в этом надобность. А если Поля наложит вето, что у него останется? Пустота в голове, в сердце. И пустая биография, Типовая.
Однако хорошо знал, что, не посоветовавшись с женой, не пристанет ни к одному берегу.
Неделю назад, когда Максим предложил билеты на открытие гастролей МХАТа, Виктор наметил: с женой поговорит, возвращаясь из театра, когда можно не спешить и пройтись пешком.
Но Поля решила по-своему — в театр пойдет Вера. Он побунтовал немножко: дети грабят его и материально, и духовно. Но Поля была добрая, только улыбалась его возмущению, давая наказы детям и никаких поручений ему. Сиди, Витя, смотри телевизор, отдыхай.
Проект Заречья — тот, который, возможно, не будет никогда осуществлен, Виктор делал дома. Поля не любила, когда он работал вечерами — не те годы. Но тут он прикинул, что будет свободна Верина комната, ее стол и доска, можно закрыться от младших и хорошо, в охотку поработать, сделать эскиз нового варианта торгового комплекса.
Разрешив ребячьи проблемы, Виктор потребовал от детей тишины и закрылся в комнате. Но только успел очинить карандаш, как неожиданно вернулась из театра Вера. Виктор удивился:
— Что случилось?
— У меня болит голова.
Вид у нее действительно был кислый, на головную боль она в последнее время часто жаловалась.
— Сходила бы в поликлинику.
Вера посмотрела на отца с кривой улыбкой, послушно пообещала:
— Схожу.
Он не обратил внимания на ее усмешку. Взял доску с приколотым к ней ватманом, карандаши и пошел на кухню, где частенько работал. Но минут через двадцать пришла Поля, явно взволнованная. Спросила у Тани, которая выскочила ей навстречу:
— Вера дома?
Неожиданное возвращение жены вслед за дочкой уже встревожило. Он выглянул в коридор, где Поля снимала пальто.
— Что вас сорвало из театра, Поля? — спокойно и мягко спросил Виктор, желая вызвать жену на откровенность.
— У меня болит голова.
Это его разозлило.
— Угорели вы, что ли, если у вас у обеих заболела голова?
— Может быть, и угорели, — грустно вздохнув, сказала Поля.
Виктор подошел, взял жену за локоть, заглянул в глаза.
— Поля, ты что-то хочешь от меня скрыть. Не стыдно тебе?
— Ах, Витя. Не спеши, пожалуйста. Я все скажу.
— Я сама скажу! — послышался сзади громкий Верин голос, она стояла в дверях общей комнаты, одетая уже в свой старый ситцевый халатик, в котором выглядела совсем девчонкой, более щуплая, чем ее младшая сестра. — Я сама скажу. Только, пожалуйста, закрой, мама, ребят в спальне.
Катя, которая больше, чем все, обрадовалась раннему возвращению матери, решительно запротестовала:
— Не хочу в спальню! Не хочу! — и бросилась к Вере.
Вера, не обращая внимания на сестренку, пошла к себе, уверенная, что Катьку мать утихомирит и, конечно, запрет в спальне, потому что иначе та не даст поговорить, будет стоять под дверью.
Вера храбрилась. Решила быть смелой, независимой, если надо, даже грубой и циничной в разговоре с родителями. Но не так она была воспитана и не такой у нее характер. На деле она сгорала от стыда, немела от страха, даже глаза застилало зеленое пламя. И обида на Вадима, злость на него вспыхнули с такой силой, что хотелось упасть на пол, кататься и выть как раненый зверь.
Отец вошел первый, растерянный и встревоженный, сел у стола и нетерпеливо поглядывал на дверь, как бы боясь, что Вера начнет говорить о чем-то тайном и страшном без матери. А Поля все еще уговаривала Катю, не хотела применять насильственных мер, а то наделает малая шуму.
Виктор боялся смотреть на дочь и уставился в журнал «Архитектура СССР», красным карандашом отмечая детали одного проекта, которые ему не нравились.
Вера тоже не решалась взглянуть на отца. Стояла, прижавшись спиной к стене, опустив голову.
Мать вошла, неторопливо села на диван, сложила на груди руки, спокойная, величавая, как верховный судья. Молчала. Ждала.
Вера с трудом оторвалась от стены, прошла между отцом и матерью к окну, уперлась руками в стол, смяв угол своего чертежа, и, не замечая этого, сказала с игривой легкостью:
— Дорогие предки. Я должна сообщить вам пренеприятное известие: у меня будет ребенок.
Она сказала это так быстро и как будто несерьезно, что Виктор не сразу сообразил, о чем это она, его Верочка, которую он все еще считал маленькой.
— Какой ребенок? У кого?
— У меня. У меня бу-дет ре-бе-нок, — отчетливо повторила она.
— Откуда?
— Папа! Неужели ты забыл, откуда берутся дети?
Шутка эта, такая неуместная и грубая в устах Верочки, обожгла огнем и в то же время мгновенно осветила все, потрясла, испугала: перед ним не Верочка! Произошло что-то, что отняло у него ту Верочку, которую он восемнадцать лет так любил. И Шугачев обхватил руками голову, застонал:
— Зарезала! Зарезала! Беда одна не ходит...
Но прозвучал суровый голос верховного судьи:
— Чем это она тебя зарезала? И какая еще у тебя беда? Проект не утвердили? Зарезала! Заголосил, как баба. Старый дурень!
Поля никогда так не бранила мужа при детях, и это поразило его. Виктор обессиленно опустил руки и уставился на жену, веря, как верил всю жизнь, что только она может спасти, пробудить от этого кошмара.
Поля улыбнулась мужу и неожиданно сказала:
— Прости, Витя.
Они смотрели друг на друга, точно забыв о Вере, о том, что услышали от нее, будто ища слова, чтоб еще раз попросить друг у друга прощения, и, не находя их, виновато улыбались, молчали.
Вера не выдержала, крикнула, уже откровенно, без игры, прося пощады:
— Почему вы молчите? Объявляйте ваш приговор! Карайте! Вот я какая!..
Мать повернула к ней голову, улыбнулась ласково, чуть укоризненно.
— Какой тебе приговор? Ты сама объявила его. У тебя будет ребенок. А у нас с отцом будет внук, У нас будет радость, — и убежденно, горячо, протягивая руки и словно подавая ей эту радость: — Верочка! В дом войдет радость!
Вера оторвалась от стола, шагнула к матери и вдруг упала перед ней на колени, как маленькая, уткнулась в ее подол, залилась слезами. Только чуть слышно прошептала:
— Мамочка, миленькая...
Виктор высмеивал такие сцены в кино, но, когда смотрел их, всегда утирал глаза — был сентиментален. И сейчас слезы сыпались, крупные, как горох...
Лиза Игнатович сидела в третьем ряду, смотрела на сцену, но слов актеров не слышала, не понимала их смысла — другим была занята голова. Лиза кипела от гнева. Она видела, как Карнач пришел в театр с секретаршей ее мужа, как замаскировал свой поступок — посадил любовницу с Шугачевой. Какая наглость! Какой вызов обществу!
Лиза была всего на два года старше Даши, но всегда, с детства, отличалась рассудительностью, практичностью, хозяйственностью и после смерти матери забрала Дашу к себе в город, помогла поступить в институт, позаботилась о ее замужестве. Когда по ее совету Игнатович познакомил Дашу с бывшим товарищем по институту, Лиза, тогда комсомольский работник, собрала о Карначе все сведения и характеристики. Отзывы из проектного института были самые лучшие: талантливый молодой архитектор, общественно активный, человек с веселым характером, душа коллектива; правда, в этом Лиза видела и отрицательную сторону, опасную — слишком много девушек кружилось вокруг него, и невозможно было поверить, что до двадцати семи лет он не знал женщин.
Лиза считала, что своего Игнатовича на его двадцать втором году жизни она получила чистеньким и наивным, прямо из пеленок. Герасим в то время в разговоре с девушкой не мог связать двух слов, заикался, бледнел и потел.
