Матери было горько. Платок свалился у нее с головы, и она не могла поправить его, перевязать. Ее пугало молчание Семенова. Навалившись локтями на стол, он сурово хмурил брови из-под ладоней, покачивая рыжей головой, как бы соглашаясь с Гущиным.
Слово взял бригадир Петр Елисеев.
— Не нравятся мне твои речи, Савелий Федорович, — сказал он, закусывая ус. — Правильно Блинов говорит — все-то ты считаешь на деньги… по-торгашески.
— Торгашом был, торгашом и остался, — кивнул Семенов, отнимая ладони от бровей и спокойно выпрямляясь.
— Прошу не попрекать прошлым! — взвизгнул Гущин. — Честным трудом все заглажено.
— Никто тебя прошлым и не попрекает. — Елисеев дернул плечом. — Мы сегодняшним попрекаем. Да! Черт тебя знает, как это у тебя получается… Лен сеять зачали — плохо. Машины купили — плохо. Люди стали нормы перевыполнять — опять нехорошо… Прямо куда ни глянь — везде дрянь. Или ты без глаз, или мы ослепли… Чего ты хочешь?
— Я уж отхотел, Петр Васильевич… стар, — нескладно пошутил Гущин, отступая. — А вот колхоз порядку хочет.
— Разные бывают порядки, — вставила словцо Дарья Семенова.
— Именно, — подхватил Елисеев, одобрительно взглянув на Дарью. — За копеечные порядки стоишь, Савелий. А других, видать, не знаешь… Вот ты о добре кричишь, а сам пол-амбара овса семенного весной сгноил. Как же это?
— Какой колхоз, такой и завхоз, — осклабился Гущин, разводя руками и становясь веселым. — Али забыл — овес сопрел на корню… Назначай ревизию, я отвечу. Да обо мне ли разговор? Гладь по головке хулигана, он тебе завтра не такой еще фортель выкинет.
Чернея лицом, Елисеев постучал обожженным кулаком по столу.
— Ты напраслину не городи. В бригаде моей хулиганов нет. И по головке мы никого не гладим.
— Оно и видно, — насмешливо отозвалась Строчиха.
— А что ты видишь, дура баба? Ничего ты не видишь. — Елисеев повернулся к Михаилу, пристально посмотрел на него, помолчал. — Ну, браток, отвечай мне, как командиру… по-военному. Как же это у тебя вышло?
Мать опустила голову, закрылась платком по самые глаза. Завозились, зашептались бабы. Говорок пролетел по собранию.
— Ти-хо! — строго сказал Семенов.
И многие повторили за ним:
— Тихо! Тише!
— Отвечай, — приказал бригадир.
— Моя ошибка, дядя Петр, — признался Михаил.
— Знаем. Да откуда она?
— Леньку хотел обогнать… побольше выработать.
— Похвально. А машину зачем ломать?
— Погорячился.
— Погорячился? А ежели бы ты не на теребилке сидел, а на коне… И не на поле был, а на войне? Ты б тоже горячиться стал?
Голос у Елисеева загремел железом, и матери показалось, что это поднялся из-за стола, как много лет тому назад, Семенов — контуженный фронтовик. Вот он стоит рядом с Сергеем Шаровым, высокий, костистый, он срывает окровавленную повязку с головы, размахивая ею, как флагом, зовет и учит ее, мать, учит всех, как надо жить. А может быть, это сам Леша, поправляя сзади солдатскую гимнастерку, точно затыкая за пояс топор, жалеет, что рубил он богачам дома, а не головы. И опять же мнится Семенов зимним вечером в Авдотьиной избе. Он ведет народ в колхоз, крыльями раскинуты его смелые руки, в неведомую даль устремлены глаза. Он смотрит вперед, поверх голов мужиков и баб, словно видит все хорошее, что ожидает их, перепуганных баб, и улыбается этому хорошему, столь далекому и невозможному тогда, что не верилось, а теперь ставшему явью, да такой, точно другой жизни никогда и не было.
— А знаешь ли ты, парнишка, к чему приводит… эта самая горячность? Глянь-ка сюда… — Елисеев шумно вздохнул, должно быть, показывая стесанное ухо. — Вроде тебя — погорячился и чуть башки не лишился… Конь спас. А кто тебя спасет, ежели ты… этому самому коню… ломаешь ноги?.. Что же нам теперь с тобой делать? — задумался Петр Елисеев.
— Дай-ка я скажу.
Мать вздрогнула. Невозможно знакомо прозвучал этот новый, глуховатый голос. Она вскинула голову и ужаснулась.
«Супротив брата?..»
Не глядя на Михаила, Алексей тяжело и медленно, как бы затрудненно, бросал слова:
— Ухарь… какой нашелся. Гектар с лишним… вчера вытеребил. И все ему мало… Ясно! Из-за себя поломал теребилку. Характер свой… дурацкий… тешит. Я его предупреждал.
— Ты лучше расскажи, как комсомольцы тайком на работу ходят… не побудивши других! — гневно крикнул Михаил, возвращаясь к ограде.
— Расскажу. Правильно. Я тоже дурака свалял… Дискредитировал соревнование… Больше этого не случится… А за поломку машины — выговор… я предлагаю… закатить.
— Прежде камни с полос уберите, а потом уж и… выговор, — пробормотал Михаил.
— А где у тебя были глаза? — спросила Ольга Елисеева.
— На затылке.
— Оно и похоже! — рассмеялись колхозники.
«Да что вы на него все напали? — хотелось крикнуть Анне Михайловне. — Ведь не нарочно он… И понимает… Я его вожжами отвозила». Но она не могла защищать сына, поступок его не имел оправдания, и она ничего не сказала.
— На первый раз, Миша, мы тебе выговор не дадим. Но смотри, не пори горячку в будущем. Предупреждаем на сегодняшний день. Нет возражений? — спросил Семенов колхозников. — Придется завтра, товарищи, лен руками теребить… Наделал ты нам делов, парень.
— Я сам… все вытереблю, — угрюмо сказал Михаил.
Прямо с собрания он ушел в поле.
VIII
Дома, не стерпев, Анна Михайловна набросилась на Алексея:
— Как тебе не совестно супротив брата идти? Ну, нехорошо он сделал, так поругай наедине. А то при народе… Срам-то какой, тьфу!.. И откуда слов набрался, молчун? Пусть бы другие говорили. А ведь ты… Как ты ему опосля этого в глаза посмотришь?
— А вот так…
Сын близко подвинулся к матери, прямо и ясно взглянул ей в глаза и рассмеялся:
— Эх, мама, до чего же ты еще отсталая!
— Ну, еще бы, — рассердилась Анна Михайловна. — Где же матери с тобой сравняться, все понять — стара. Только вы, молодые, глазастые, все знаете и все понимаете… Да, может, я подальше тебя вижу! Вот что! Может, от меня больше всех досталось Мишке… Чем зубы скалить, шел бы да подсобил брату.
— Не пойду… Угробил теребилку, пусть и выкручивается.
— Бессердечный ты… истукан!
— Уж какой есть…
Алексей поел и лег спать.
Мать побранилась еще, покричала, сын не отозвался. Тогда она, замолчав, налила парного молока в кувшин, заткнула его тряпицей, прихватила кашник сметаны, хлеба и пошла в поле к Михаилу.
Был одиннадцатый час, колхоз уже спал, и Ваня Яблоков, разжалованный за лень-матушку из конюхов в сторожа, изредка постукивал в свою деревянную колотушку. Роса лежала скупо, лишь по канавам и ямам, и отовсюду надвигалась душная мгла. Во ржи скрипел коростель. Всходила над Волгой узкой багровой полоской луна, ее тусклый, неживой свет стлался по сумрачной земле.
Анна Михайловна задержалась возле сруба. Дом вырастал из груды бревен, теса, вороха щепок, лежавших смутно-белой громадой. Чернели прорубы окон. Пахло смолой и сухими опилками.
«Будет ли мир в этом доме? — подумала Анна Михайловна. — Не понапрасну ли я затеяла… силы убиваю?»
Она понурилась и не обошла, как всегда, сруб кругом, повернула прочь. Ее пугали тишина и мрак. Все было мертво окрест: черные, будто нежилые избы, и тихие тополя, и белесая дорога с еще не остывшим песком, и темное небо с редким и слабым миганием зарниц. А страшней всего чудились поля, пустынные, короткие, точно обвалившиеся по краям в бездну.
Анне Михайловне стало тоскливо, и она пошла быстрее.
Летучая мышь с легким шорохом пронеслась над головой, чуть не задев платка.
— Ах, проклятая! — похолодев, отмахнулась Анна Михайловна.
Ей стало немного легче, когда она отыскала сына. Теребя лен на ощупь, Михаил как ни в чем не бывало мурлыкал песню. Видать, его не пугала эта мертвенная тишина ночи. Стебли мягко шуршали под его торопливыми руками, хрустели и падали комья земли. «Молодому и ночь — день белый и былинка — душа живая… — ласково подумала Анна Михайловна. — Певун ты мой незадашливый… воин во чистом поле… А брат-то дрыхнет… Ну, труд тебе на пользу».
Увидев мать, Михаил перестал мурлыкать.
Не говоря ни слова, Анна Михайловна подобрала готовые снопы, уставила в десятки и, зайдя с краю, принялась подсоблять сыну. Выпрямляясь, чтобы связать сноп, она оглядывалась вокруг, — тьма уже не была такой кромешной, глаза попривыкли, и матери не раз мерещилось, что она видит на конце загона человека, словно бы тоже теребящего лен.
— Кто там? — спросила она сына.
— Где?
— Да вон на конце.
— Привиделось тебе. Никого.
— Как так никого? Эвон ворошится, вроде бы человек. А?
— Почем я знаю, — сердито ответил сын.
И мать долго не решалась заговорить снова, предложить Михаилу поесть. Потом все-таки набралась духу.
