не она главное.
— А что же?
— А то, что если у человека семья, так он уж не улетит, как воробей. Ребенок отца к хозяйству, как цепную собаку, привязывает. Справедливо я говорю?
— Раз говоришь, значит, справедливо.
— Я всегда говорю справедливо.
— Не кричи, люди услышат.
— Пусть слышат! В своем доме моту хоть жеребцом ржать, никому до того дела нет.
— Знаю, знаю, мы у себя…
— «У себя»… У тебя ничего своего, кроме икон да болячек, нету!
— Ну, не у себя, у тебя.
— То-то! Так вот, я говорю, внук у нас есть. Значит, у зятя будет к хозяйству охота.
— Он и так работает, не ленится.
— Ты дома сидишь, ничего не видишь. Работает он, как норовистый конь. Теперь же этот норовистый конь без кнута будет работать, дите получше кнута хлещет!
— В уме ли ты, отец? Разве можно такое о внуке? Душа у тебя совсем без жалости.
— Эх, мать, пораньше бы стать таким, я бы уж давно всём нос утер! Ну, ничего, еще есть время. Слыхала, в Изгане крестьяне на хутора выходят? Надумал и я на хутор.
— Слыхать-то слыхала. Только как одним на хуторе жить? Страшно, небось, и скучно.
— Ничего ты, мать, не понимаешь. Жизнь у нас там будет, как твой отец говорил, разлюли-малина! Так?
— Тебе лучше знать.
Орлай Кости не стал надолго откладывать задуманного. Он съездил в город, потом вместе со старостой поехал к волостному старшине, выправил все нужные документы и получил под хутор самую лучшую в Коме землю. Мужики-односельчане даже опомниться не успели, так быстро провернул он это дело. Когда на сходке один какой-то мужик выступил против выделения общинной земли Орлаю Кости, писарь (как потом оказалось, Кости специально его привез на сходку из правления) взял свою длинную седую бороду в кулак и сурово сказал:
— А знаешь, что будет тому, кто противится выходу из общины? Его на основе 1445 статьи сошлют на каторгу. На ка-тор-гу!
Богачи были недовольны, что Орлай Кости опередил их и выходит на хорошую землю, но против выступать не стали; так как сами тоже собирались отделиться от общины. Так Орлай Кости переселился на хутор.
…Амина отложила кудель, подошла к окну и прислушалась. Но ничего не видно в темноте, ничего не слышно, кроме воя вьюги.
— Как долго их нет! — сказала Амина вслух.
Мать на печке заворочалась.
— А? Что?
— Ничего, мама… Спи.
— Нет, слезу. Ох, как жарко, употела вся!
— Я же говорила, ложись на кровать. А ты на печку полезла.
— Холодно было, и полезла.
— Какой в избе холод! Тем, кто в дороге сейчас, тем холодно…
— Не беспокойся, доченька, приедут, — мать не спеша слезла с печки. — Сережа спит?
— Спит. Спит и не ведает, что отец с дедом теперь, может, замерзают на дороге…
— Ну. пусть спит, — тихо ступая, мать из кухни прошла в горницу. Она открыла сундук, замок зазвенел, как колокольчик.
«Хороший замок, — подумала старуха, — если вор полезет, сразу услышим».
Она достала клубок шелка, закрыла сундук, подошла к дочери.
— Брось ты, Амина, свою кудель. Я уж давно тебе говорю: наймем, спрядут.
— Скучно без дела, и душа не на месте.
— Да приедут они, бог даст, ничего с ними не случится!
— Мудрено ль в такую метель замерзнуть! А все из-за отца, из-за его жадности ненасытной. В такую пургу послал…
— Так ведь надо же, доченька. Он сказал: надо…
— Да зачем надо? И сам не знает.
— Не наше это дело, — вздохнула мать. — Начни-ка вышиванье, завтра среда, нельзя будет. Вот шелк, принеси холста.
Амина молча отставила кудель в угол и, сходив в комнату, принесла кусок холста. В это время во дворе залаяла собака.
— Наши! — Амина бросилась к двери.
— Простынешь! Шубу накинь! — мать стала снимать шубу с гвоздя.
— Я сама, мама, я сама! — Амина накинула шубу и, радуясь и улыбаясь, побежала наружу.
Мать поспешно стала доставать горшки из печи, собирать на стол.
— Не одни приехали, гостей привезли! — крикнула Амина, появляясь в дверях.
— Ой, холода напустила! Погоди, мальчонку унесу!
— Я сама унесу, а ты, мама, встречай гостей.
Амина подхватила сына, унесла в заднюю комнату.
— Мама, нос у меня мороз не прихватил? — спросила порозовевшая от мороза Настя.
Молодой человек, снимавший с нее тулуп, ответил:
— На месте, Настя, твой пос никто не прихватил. Оба засмеялись.
— Кто ж это такой, не разберу? — спросила мать, целуя Настю.
— Это Володя Алаяов. Племянник учителя Петра Николаевича, в семинарии учится.
— Хорошо, очень хорошо, — мать подала руку невысокому симпатичному парню. — Давайте я ваш тулуп повешу, проходите в горницу. Амина, зажги в горнице лампу!
В избу вошел Орлай Кости. Жена торопливо подошла, хотела снять с него тулуп, но он отстранил ее и разделся сам.
— Ужин готов? — спросил он.
Амина стояла, прислонившись к двери своей комнаты, пот- м вышла во двор. Эман с Кугубаем Орванче уже выпрягли коней, поставили в конюшню и теперь под навес м о чем-то разговаривали. Увидев Амину, они замолчали.
— Очень замерзли? — Амина мимо трех, саней подошла к мужу.
— В таком тулупе не больно тепло, — Кугубай Орванче распахнул тулуп, показывая дырки на полах-.
— И ты тоже озяб? — Амина с жалостью посмотрела на мужа. Но он только отмахнулся:
— Это что за мороз? Вот в позапрошлом году, когда я вез со станции одного барина, тогда замерз. Ну, как сын поживает?
— А как я поживаю, не спрашиваешь? А я тут, тебя ожидаючи, чуть ума не лишилась!
— Не обижайся, милая, — Эман, закутав Амину полой своего тулупа, пошел с ней к дому…
На другой день Эман запряг вороного жеребца и повез Аланова к Моркнну. До Комы было всего версты три. доехали быстро.
В школе как раз была большая перемена. Моркин сидел у себя на квартире и читал письмо:
«Уважаемый Петр Николаевич!
Вы спрашиваете, кто и как издал «Марийский календарь». Я знаю об этом только по наслышке и могу сообщить лишь немногое.
Впервые календарь задумали выпустить в 1906 году, но тогда издать его не удалось, он так и остался в рукописи. В-1907 году перевели на марийский язык «Народный календарь», выпущенный Цейтелем в Нижнем Новгороде, и этот перевод вышел в свет 24 марта 1907 года.
Вымарки черной тушью были сделаны, когда печатанье уже было закончено. Цензор Николай Иванович Ашмарин прочел календарь, вызвал издателей, стращал их наказаниями и категорически заявил:
— Исправьте весь тираж, ни одного экземпляра без поправок не разрешу!
Поэтому издатели, семинаристы и другие помощники сидели и замазывали китайской тушью помеченные им слова и выражения во
