Перед грузовиком как из-под земли вырос пожилой дядька с красной повязкой «МПВО» на рукаве. Мичман высунулся из кабины, стал убеждать, что до техсклада недалеко, успеем проскочить, но дядька был железный и непреклонный.
— Воздушная тревога, — нудно повторял он. — Давайте в укрытие.
В общем, пришлось выпрыгнуть из машины и тащиться в ближайший подъезд. Сюда же набились и девушки, побросав работу. Они говорили все сразу и так галдели, что почти заглушили сирену, которая все выла и выла. Погожев, конечно, затеял с ними разговор — ловко это у него получалось. Долинин свернул себе толстую самокрутку и закурил, поглядывая на одну из девушек — чернявенькую и большеглазую. Она не принимала участия в разговорах, беспокойно топталась у обшарпанной двери. Дядька из МПВО велел ей отойти подальше.
«Тростиночка, — подумал Долинин, глядя на ее тонкую белую шею. — Разволновалась…»
Девушка остановилась рядом с ним. Долинин ощутил необходимость сказать ей что-нибудь успокоительное.
— Ничего, отгонят, — сказал он, имея в виду немецкие самолеты. И, помолчав, добавил: — Сами откуда будете?
Она посмотрела на него, прочла вслух надпись на бескозырке.
Долинин приосанился. Эх, жаль, он в парусиновой робе, а не в синей суконочке первого срока. Да еще бы штат комендора на рукав суконки…
— Сами ленинградка? — спросил он, пуская дым в сторону.
— Да, конечно. Мы тут все из университета.
Сирена умолкла. Чернявенькая опять насторожилась, подалась вперед к двери.
— Слышите? Этот гул… Да тихо, девочки! — прикрикнула она. — Вот, слышите? Вчера его не было, а сегодня… Ну что же это такое? — Она вдруг в упор взглянула на Долинина огромными своими глазами. — Как вы могли подпустить их так близко к Ленинграду?
Он заморгал, не зная, что ответить. Да и что сказать? Что лично он, Иван Долинин, не виноват?..
Где-то близко захлопали зенитки. В подъезде стало тихо.
— Анечка, подальше от двери, — сказала одна из девушек, но чернявенькая только отмахнулась.
Хлопки еще приблизились, слились в быструю, нервную барабанную дробь. Потом в напряженный разговор зениток ворвался нарастающий свист. От тяжкого грохота заходил под ногами пол. Дверь распахнулась под тугим напором воздушной волны…
То ли ее волной бросило, то ли просто от испуга, но чернявенькая студентка, коротко вскрикнув, припала к Долинину. Он обхватил ее вздрагивающие плечи и — откуда только взялись у него эти слова! — горячо зашептал:
— Ты не бойся… Мы немца в Ленинград не пустим…
Она тут же отстранилась от Долинина. Тронула рукой прическу, сухо проговорила:
— Ничего я не боюсь, товарищ краснофлотец, откуда вы взяли? — Взгляд ее смягчился, она тихо добавила: — Волосы у тебя — как лен.
…И сейчас, закатывая на кокор очередной снаряд, Долинин вспомнил ее слова, и на душе у него вдруг потеплело.
«Волосы, как лен». В самую точку попала. Может, и вправду голова у него оттого белая, что деды его и прадеды возделывали лен да и сам он до службы работал в льноводческом колхозе. Долинин усмехнулся при этой мысли.
Руки делали привычную работу, а перед глазами стояло поле с колышущимся на ветру долгунцом. На краю поля — деревня Изосинки. Не самая большая в области. Двадцать пять дворов — хоть с того конца считай, хоть с этого. В зарослях осоки течет Холохолёнка — тоже не из больших рек, но зато в Волгу впадает, не куда-нибудь. В весеннее половодье разольется — держись. Иные сараи, бывало, прихватывала. Он сам однажды, когда сошла вода, нашел в сарае вот такого язя, полуживого. Зазевался язь, не успел уйти с водой. Пожалел его Долинин, кинул в реку: чего там, пусть живет…
«Как лен, — говорит, — у тебя волосы». Ах ты ж, тростиночка…
Зарядники ушли вверх. Долинин устало прислонился к ларю. Он сам не знал, чего ему больше хотелось: спать или курить? Круглые часы на переборке показывали четверть восьмого. Уже утро. Какое сегодня? Шестнадцатое? Да, шестнадцатое сентября сорок первого года. Выйти бы сейчас на бак, прищуриться на солнце, затянуться махорочным дымком…
— Подать боезапас!
И сразу вслед за этим — голос комиссара из динамика трансляции:
— Товарищи! Танковая колонна противника прорвалась к Стрельне. Наступили решающие минуты… — Глухой рокот покрыл его слова. — …Подтянул батареи и начал обстрел корабля… — продолжал он затем. — Командование выражает уверенность, что…
С полчаса молча работали на полной скорострельности. Снаряд за снарядом уплывали вверх, в башню.
— Стрельна, — сказал Деминский сквозь вой моторов. — На электричке двадцать минут до Питера…
— Разговорчики! — прикрикнул Седов.
Корпус корабля сотрясался. Долинин не видел, не мог видеть, что творится там, наверху, но понимал, что линкор ведет ураганный огонь. Двадцать минут до Питера. С ходу решили ворваться?.. Врешь, Гитлер!
Теперь в погреб донеслись новые звуки: Долинин узнал их: это заработали корабельные зенитки. Значит, воздушный налет…
Линкор содрогнулся. Обвальный грохот. Тьма.
— Стоять по местам!
Голос Седова. Значит, ничего, живы.
Вспыхнул свет. Это Седов включил аварийное. Долинин бросился к стеллажу. Черт, снаряды перекосились в ларях…
— Ну, что там, Долинин?..
Седов подоспел к нему, помог выкатить снаряд.
— Кокор не идет в электрическую, — растерянно сказал Долинин. — Питания нет…
— Вручную подавать! — прохрипел Седов.
Там, наверху, яростно стучали зенитки. А здесь, в погребе, люди, обливаясь потом, вручную гоняли тяжелые механизмы подачи. Погожев сдернул с себя робу. Чудовищно вздулись бугры его мускулов. Опять голос комиссара:
— Братцы, не пропустим фашистов в Ленинград! Стреляйте! До последней возможности — стреляйте!
Погожев бешено крутит рукоятку платформы. Снарядики — будь здоров, каждый почти в полтонны. Ух, можно сказать, на руках подали боезапас на верхнюю схему… Заработала башня… Как там другие башни?
— Молодцы, комендоры! Красиво горят ихние танки! А ну, дайте еще!..
…Долинин очнулся от резкой боли в позвоночнике и увидел над собой белое лицо Седова.
— Живой, Иван?
Долинин кивнул и стал подниматься. Седов подхватил его под мышки. Деминский, с лицом, залитым кровью, сидел, покачиваясь, возле платформы. Погожев, полуголый, блестя мокрой спиной, скатывал снаряд со стеллажа.
— Помоги ему, — хрипло сказал Долинин Седову.
Только сейчас он сообразил, что бомба — вторая бомба — рванула где-то рядом и его с силой отбросило на угол опрокидывающего лотка. В погребе клубился дым. Дышать нечем… Откуда дым? В трюме, что ли, за переборкой горит?..
Из вентиляционной трубы посыпались искры. Мелькнул острый язык пламени. Пожар в снарядном погребе — да это же…
Шатаясь, Долинин шагнул к переборке и навалился спиной на раструб вентиляции. Гаснущим сознанием успел отметить, что Седов крутит клапан затопления погреба.
«Вот видишь… Ты только не бойся… Я тебя защищу…»
* * *
Израненный и окутанный паром, отбиваясь от «юнкерсов» и продолжая прямой наводкой бить по Приморскому шоссе, линкор уходил в Кронштадт.
Там, в Стрельне, близ завода пишущих машинок, низко стелилось огромное черное облако. Пламя долизывало груду металлического лома — все, что осталось от фашистской танковой колонны. Уцелевшие танки уползали назад.
Но всего этого Долинин уже не мог увидеть.
Когда мы с Пушкаревым расставались, он взял фотокарточку, на которой мы были сняты втроем — он, я и Костя Щеголихин, — и надписал на обороте крупным прямым почерком: «Дружба — это, по-моему, навечно».
Но об этом — потом. А теперь начну с самого начала.
Я хорошо помню, как он впервые появился на нашей подводной лодке. В то утро мы готовились к походу. Костя Щеголихин и я возились, по обыкновению, в гидроакустической рубке, проверяя свои станции. Щеголихин, помню, ворчал про себя, что — скажи, будто нарочно! — как только в клубе вечером стоящая кинокартина, так уж мы непременно уходим в море.
Тут в окошечко рубки просунулась голова боцмана.
— Акустики, — сказал он, хитро прищурившись, — открывайте терем-теремок, принимайте молодое пополнение.
Мы выглянули из рубки. «Молодое пополнение» стояло в центральном посту, залитом желтым электрическим светом, и растерянно озиралось по сторонам. Оно было худым, узкоплечим и невзрачным. На голове свободно сидела чересчур большая бескозырка — ее жесткий околыш покоился на крупных, как рупоры, ушах. Лицо его напоминало треугольник, опрокинутый вершиной вниз. Рот был приоткрыт. Вообще вид у «молодого пополнения» был такой, словно его только что изругали на чем свет стоит, а перед этим долго не кормили.
