Валентин Гринер - Выше полярного круга (сборник)

— Хорошо, — сказал Саша, подумав. — «Первая высота». Это вроде бы про себя писано, автобиографическое.

Я спросил:

— Саша, вы печатались где-нибудь?

— Печатался. В шахтерской стенгазете…

Все дружно рассмеялись. Серьезным оставался только Никулин. Казалось, он не понимал, почему его сообщение вызвало такой взрыв веселья.

— А в другие издания не посылали свои стихи? — поинтересовался кто-то.

— Пока не посылал. Рановато, считаю. Но писать научусь. Вот увидите. Я упорный. В ремесленном у меня была кличка «Упорный»…

Позже, когда мы близко познакомились и подружились, Саша дал мне почитать свои первые поэтические тетради. Он относился к ним насмешливо, даже издевательски, но берег, чтобы следить за своим ростом, как он выразился, «в динамике».

Динамика была поразительной. Я не говорю о высоком барьере, который преодолел этот человек на пути познания русской грамматики от первой поэтической пробы до последних тетрадей. Было просто трудно поверить, что это писалось одним человеком. Но в большей степени меня поразило другое: способность преодолеть подражания и откровенные перепевы Есенина и Твардовского, перед которыми Никулин преклонялся. Много лет спустя я узнал, что, спускаясь в шахту, Саша постоянно носил с собой есенинский томик. Это был его талисман. Когда я пишу эти строки, разбухший от угольной пыли томик лежит на моем столе и вызывает щемящее чувство горькой утраты. Книжка была найдена во внутреннем, специально пришитом кармане шахтерской робы Никулина, когда его, мертвого, подняли на-гора…

В тот вечер новичок долго еще читал стихи, хотя его уже об этом не просили. Но он почувствовал, что многим стихи нравились, и шпарил без остановки, как человек, который долго молчал, а потом вдруг получил возможность выговориться до последнего слова.

Домой вы возвращались вместе. Было морозно. Над городом висел густой туман. Круглые фонари на столбах казались маленькими лунами в окружении оранжевых ореолов.

У одного из фонарей Саша остановился.

— Красиво, правда? — сказал он. — Вот так бывает в ночном перед рассветом. Туман над лугами уже поднялся, а луна еще не спряталась и кажется очень низкой — бери рукой… Я давно хотел прийти к вам, да все как-то не выходило. Честно говоря, стеснялся. Даже побаивался…

— Неужели мы такие страшные?

— Не в этом дело. Думалось, что если вы меня раздолбаете, то надолго пропадет охота писать…

— Как-нибудь специально сядем и поговорим обстоятельно о ваших стихах. В них, Саша, много-много несовершенного, — сказал я.

— Это же хорошо! — воскликнул он. — Достижение вершины означает конец поиска. А конец поиска — душевная смерть. Согласны?

— Пожалуй. Но ваша формулировка тоже требует уточнения… Вы действительно учитесь в девятом классе?

— Да. Еще три года школы, а потом институт…

— Конечно, литературный?

— Нет. Только горный… В детстве я мечтал быть врачом. Не вышло. Жизнь внесла поправку. Отец у меня был медиком… коновалом в колхозе. Он погиб на войне…

Оказалось, что мы живем в соседних домах. Это были первые в нашем городе крупнопанельные дома, недавно заселенные, и люди, переехавшие в них, еще не успели узнать друг друга.

— Заглядывайте в гости, — пригласил Никулин. — У меня теперь царские хоромы. На троих — две комнаты.

— А где вы раньше жили? — поинтересовался я.

— На старом поселке. Там была барачная восьмиметровка. Теперь благодать! Жена не может нарадоваться. Пошла работать по специальности.

— Где она трудится?

— На хлебозаводе. Она у меня мастер по калачам и пышкам. А пока жили в бараке, работала кочегаром.

— Тоже на хлебозаводе?

— Нет. Дома. Мы в своем бараке за зиму сжигали восемь самосвалов угля. Надо же было его перешуровать кому-то. Иначе вода в ведре замерзала. А у нас годовалый Вадька… Раз шесть перекладывали печку, кирпичи не выдерживали, рассыпались. Ребята на участке спрашивают: «Саня, у тебя жена кем работает?» Говорю — «кочегаром». Так и пошло… Теперь ванная, туалет, канализация, горячая вода… А главное — свой письменный стол. Роскошь!..

ИЗ АРХИВА АЛЕКСАНДРА НИКУЛИНА.

В Кировской области есть Сунский район, а в районе том имеется Ошецкий сельсовет, а в сельсовете — деревня Осиновцы, где кончается действие всех общественных видов транспорта, которыми надо добираться сюда от железной дороги 230 километров.

Но если еще отшагать две версты по сказочной красоте знаменитых Вятских увалов с обнажениями разноцветной земли, похожей на горку пасхальных крашенок, да в конце этого недолгого пути закатать брюки или подобрать подол и перебрести родниковой прозрачности речуху, то и предстанет перед вами на другом берегу светлая моя деревенька Пилья.

В этой вятской глуши посчастливилось мне родиться в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Мать моя — Ольга Ефимовна — маленькая хрупкая женщина с монгольскими чертами лица, произвела меня на свет совсем еще молодой, тридцатилетней. Это случилось в самом конце августа, в разгар жатвы. В том году жатва была долгожданной, как никогда, потому что тридцать третий год знаменит голодом. Не у всех хватало сил и терпения дождаться созревания хлеба, многие крестьяне подкашивали колоски молочной зрелости, чтобы не умереть и дотянуть до страды.

В уборке урожая участвовали все, кто способен был держать в руках серп, косу, грабли и вилы. И мать моя, будучи на сносях, не могла оставаться дома, ходила со всеми в поле, где и разрешилась в жаркий полдень 29 августа. Процедура эта была ей не в новинку, потому что рожала она меня шестым по счету, а оказался я — первым: пятеро моих сестренок и братишек поумирали от хилости и болезней.

День моего появления на свет был памятен еще одним семейным событием. Привезли роженицу с младенцем в дом, а там — покойник. Приказал долго жить дед Григорий — родитель моего отца. Так что в одночасье и родины и похороны: радость и слезы. Потом уже говорили мне богомольные старушки, что дед Григорий был, видимо, безгрешен, потому как всевышний прибрал его в ту самую минуту, когда вскрикнул внук — будущий кормилец и надежда семейства.

После меня мать родила еще троих, но выжила только самая младшая сестренка — Ирина, появившаяся на свет в 1941 году. В июле того страшного года отец ушел на фронт и дочь свою никогда не видел. И она никогда не видела отца, потому что в сорок втором он погиб под Смоленском, будучи в составе десанта. Не осталось от отца даже фотокарточки — только похоронка да письмо человека, который видел его гибель, но места захоронения не знал: десантники не всегда могут подобрать и предать земле тело погибшего товарища.

Так и остались мы втроем: матери тридцать восемь, мне — восемь, Иринке — восемь месяцев.

Это я напишу через много лет, потому что переживу те невыносимые годы. А мог и не выжить. Родился я хилый, болезненный, и как только стал чуть-чуть соображать, видел на себе жалостливые взгляды женщин, которые, не стесняясь, с деревенской непосредственностью, говорили обо мне, как о покойнике: «Смотри-ко, Ольгин парнишка зажился. У ней до таких годов ни одно дите не задерживалась, бог прибирал…».

Слышал я это и решил не ждать божьей милости, поклялся себе выжить, вырасти ловким и сильным, вроде кому-то назло. А уже шла война, есть было нечего, одеваться и обуваться — не во что. Ячменный хлеб наполовину с половой казался медовым пряником, жмых, потихоньку добытый на колхозной ферме, — шоколадной конфетой, подкорка молодой ели — медом, березовый сок — напитком богов… А уж когда сходил снег, утерянные осенью колоски на хлебном поле были моими, «озимая» клюква на мшарниках — моя, дикий лук, щавель, лебеда и крапива, осиновые почки, черемуховый цвет… А уж потом, в разгар лета и до глубокой осени — грибы, ягоды и все прочие дары нашего леса, не считая огородины всякой, помогали мне, как нынче говорят, решать поставленную задачу. И еще помогала коза, любимица и кормилица наша — Мурка.