— С ним не пройдешь, там круто больно, — шепотом добавил дядя Иван и с внезапно набравшейся вдруг откуда-то храбростью бабахнул из своего допотопного ружья.
— Бегите, — сказал, расслышав последние слова, Реммер. — Бегите одни, зачем из-за меня всем пропадать.
Но Вера категорически запротестовала, запротестовал Баратов, и даже робкий обыкновенно дядя Иван и тот сказал:
— Да нет уж, когда такое дело, так пропадать всем вместе.
Нападающие, умолкшие было на несколько минут, открыли вдруг бешеный огонь. Прожектор потух, и все четверо побледнели, потому что поняли, что сейчас вся масса кинется в темноте вперед.
Но вдруг случилось что-то совершенно неожиданное, непонятное ни той, ни другой стороне. Высоко на стене засверкал какой-то огонек, и тусклый свет обрисовал контуры огромного отверстия. Над головами у обороняющихся своды пещеры дрогнули от могучего загрохотавшего взрыва, и в самой гуще нападающих сверкнуло огромное пламя, точно там разорвался тяжелый артиллерийский снаряд.
Все были так ошеломлены случившимся, что оцепенели в первую минуту. Потом оставшиеся в живых люди из партии Штольца с воем бросились назад к выходу.
Долго еще металось эхо по закоулкам таинственной пещеры, долго осыпались камни со стен, наконец что-то затрещало, заохало, и тяжелый пласт земли наглухо закрыл вход.
— Никого нет, все ушли, — сказала Вера, и голос ее был до странности спокоен и безучастен ко всему.
— Тише, кто-то есть, — сжимая ей руку, ответил Баратов. Невдалеке послышался голос Штольца, он звал кого-то из инженеров и отчаянно ругался.
— Штольц еще цел, слышишь? — сказал Баратов. — До тех пор, пока он цел, мы не можем быть спокойны. Он не знает, вероятно, что мы еще тут, и у него нет теперь прожектора. Надо подобраться к нему в темноте и захватить его. Я это сделаю.
Он взял у Веры маузер, оставил свою винтовку и пополз. Он полз недолго, потому что услышал рядом какие-то голоса. Вдруг за поворотом он увидел дымный свет от факела, потом с силой отброшенный факел полетел в сторону. Ему слышно было, как, схватившись, отчаянно боролись двое. Потом борьба прекратилась, и стало тихо. Подождав немного, Баратов пополз дальше. Потом встал. И не выпуская из руки маузера, ощупывая левой рукой стену, пошел вперед. Но идти ему пришлось недолго. Нога его наткнулась на что-то мягкое, он пощупал — внизу лежал человек. Тогда он зажег фонарик, навел его на лицо лежащего и отступил в ужасе.
Перед ним лежал Штольц. Лицо его посинело, глаза выкатились, а на шее виднелись следы чьих-то сильных пальцев. Он был задушен.
Вернувшись, Баратов рассказал обо всем товарищам.
— Тут кто-то да есть. Теперь это ясно. Я и раньше подозревал. Помнишь, Виктор, когда мы с тобой слыхали кавалерийский сигнал. Скажи… Но я не понимаю, ты с кем передавал записку.
— Ни с кем, — упрямо повторил Реммер. — Я запечатал ее в флягу и бросил в воду.
— Нет, — покачивая головой, вставя свое слово, сказал Иван. — Нет, эдакой записки мы не получали, а только иду это я, значит, ночью, вдруг слышу, за мной кто-то хрустит. Ясное дело, я испугался и припустил. А кто-то как сиганет за мной. «Чего, — говорит, — дурак, бежишь, передавай вот эту записку, да пусть скорей приходят». Ну, я, конечно, и опомниться не успел, и человека мне из-за темноты не видно, а он шасть — и нет его. Гляжу, а у меня в руке записка лежит.
— Не знаю, — усталым голосом ответил Реммер, — не знаю, я и сам ничего не понимаю, откуда взялась веревка, по которой я дополз, как я очутился в середине пещеры…
Он не договорил.
И все разом насторожились и подняли вверх головы. Вверху в стене опять мелькнул огонь, показалось пламя дымного факела, высунулась чья-то рука, и потом длинная веревочная лестница спустилась вниз. Пораженные всем этим четверо друзей молчали.
Факел исчез; рука скрылась, и снова наступила тишина.
— Слушай, как бурлит вода. Что это с потоком делается?
Действительно, рядом происходило что-то странное, должно быть, обвалившийся от взрыва обломок скалы завалил наглухо выход подземной речки, и вода стихийно, с шумом начала заливать пещеру.
— Опять кто-то! — крикнул Реммер. — Надо скорей наверх, иначе мы утонем.
Баратов бросился к веревочной лестнице и первым полез вверх, не задумываясь над тем, к кому и куда он попадет. Добрался, потом за ним Вера; потом внизу дядя Иван обмотал веревкой Реммера, его подняли, потом сбросили лестницу дяде Ивану, и он забрался тоже.
Батарейки электрического фонаря ослабли, но они зажгли пару просмоленных головешек, валявшихся на полу, и осторожно пошли вперед.
Прошли несколько саженей узким коридором, завернули и остановились.
Перед ними был высокий грот, посреди горел костер, и, приткнувшись в каменные щели стен, дымно чадили два факела.
И при тусклом освещении друзья увидели стены, увешанные винтовками, шашками и пулеметными лентами, ветхое красное знамя с желтыми буквами и посреди грота старое ржавое орудие.
А слева на лежанке из сухих листьев лежал, откинув голову, заросший волосами седой старый человек.
Подошли к нему. Он посмотрел на них тусклым, умирающим взглядом, и только теперь они заметили, что кровь широко разлилась по его груди, по листве и по камням.
Вера отвернула рубашку и вскрикнула. Каким-то огромным осколком у лежащего был вырван кусок с правой стороны груди.
— Смотри, это вот чем, — проговорил Баратов, поднимая металлический осколок. — Это кусок от замка орудия, оно разорвалось при выстреле. Это он выстрелил из трехдюймовки, но она уже старая и ржавая.
Кровавой пеной покрылись седые усы умирающего, он посмотрел на них безумными, ничего не воспринимающими глазами, потом как бы искорка просвета мелькнула по его зрачкам, и он произнес тихо:
— Товарищи?
— Да, да, товарищи, — успокаивая его, ответила Вера. Слабая счастливая улыбка показалась на его губах.
— Товарищи… — повторил он. — Я тоже… Тоже товарищ… Он закинул голову назад, впал в полузабытье, потом рассмеялся, закашлялся и потянул руку влево, но обессиленная рука упала. И все увидели, что он тянулся к медному кавалерийскому сигнальному рожку.
Баратов поднял рожок, на нем был красный лоскут, на котором с трудом еще можно было разобрать вышитые слова: «Смерть бандам генерала Гайды».
Под подушкой умирающего полусумасшедшего человека нашли толстую исписанную тетрадь. На первой странице ее была нарисована кривобокая пятиконечная звезда[6], а дальше выведено: «Дневник славного партизана Семена Егорова обо всем, что и как было».
Долго в эту ночь при тусклом свете факелов и костра разбирали товарищи корявые строчки, и в эту ночь тайна горы была разгадана.
В 1919 далеком году бродили по северу отряды генерала Гайды, того самого, над которым вечное проклятие всех трудящихся Урала. Хотя он и сдох давно, но черная память о нем у стариков и до сих пор жива. В 1919 огневом году оторвался от главных сил отряд под командой товарища Чугунова, и, очутившись в дебрях глухих лесов, поклялся Чугунов, а также и все революционные бойцы в ненависти к генералу Гайде и прочим контрреволюционерам и решили бить нещадно партизанским способом всех белогвардейцев и дожидаться, пока будет Советская власть либо самим конец не придет. И на том порешивши, начали рыть землянки в лесу партизаны, чтобы можно было где после боев, а также от холода и дождя головы приткнуть. А в это время готовилась уже им контрреволюционная измена со стороны адъютанта товарища Кречета, который впоследствии оказался не только не товарищем, а просто наемным агентом, к тому же и бывшим офицером.
И вот однажды вызвался этот адъютант, которому от всех было доверие, выехать за сорок верст в деревню к мужикам, чтобы наладить там с ними связь как в смысле доставки продуктов, так и в смысле разведки и всего прочего. А я в ту пору был славным революционным сигналистом при отряде и подавал сигналы: «зорю», в поход, а также и все прочие, которые по уставу положены. И сказал мне адъютант Кречет: «Ты поедешь со мной тоже». И оседлал тогда я своего коня под названием «Колчак», и дунул я «Колчака» нагайкой, и понеслись мы вместе для означенной цели.
А при приезде в деревню вижу я, что там солдаты стоят, и говорю об этом адъютанту, но он сказал: «Это ничего, мы проберемся внутрь к ним, потому что я знаю ихний пропуск». И, восхищенный таким геройским поступком, согласился я с ним на это дело тоже, то есть пропуск он сказал, и мы поехали. И приехали мы с ним прямо в белогвардейский штаб, и взошел он спокойно на крыльцо, поздоровался за руку с золотопогонными офицерами, а также сказал мне рассмеявшись: «Ты не будь дураком и понимай, что к чему делается. Останешься здесь при мне на службе, и будет тебе за это награда и унтер-офицерское отличие».
На это я вознегодовал коренным образом и сказал ему: «Это есть подлая измена интересам трудящихся, и на этакое дело я вовсе не согласен». Причем тут же хотел его кончить. Тогда вместо этого связали мне руки и били нагайками нещадно, в том числе и он сам больше всех. А потом сказали: «Будет тебе за этакие слова расстрел». И бросили в чулан. А в чулане я лежу и слышу, как разговаривают они промеж себя и спешно под окнами отряд собирается, чтобы сделать, значит, нападение на то место, где стоит наш беспечный партизанский отряд. И услыхав такое дело, выломал я собственными руками доску из-под пола, пробрался под полом под крыльцо, а из-под крыльца убежал ночью и бежал все сорок верст без передышки, весь изорвавшись в кровь об ночные сучья, но все же прибежал вперед и, взявши в руки свой неизменный сигнальный рожок, затрубил тревогу. И когда понеслись со всех сторон партизаны, спросил меня сердито товарищ Чугунов: «В чем дело, сигналист, и по какому поводу подаешь ты сигнал-тревогу?», то ответил я ему на это: «Измена».
