— А я уже видел! — ехидно пискнул он, как только Фенечка поровнялась с ним. — А я тебе чего-то не скажу! А к вам дачники приехали!
Фенечка с разгону остановилась, прижала руки к груди и тотчас же далеко, посреди деревни, увидела долговязенькую фигурку с тонкой шеей, в беленькой летней кепочке, в смешных очках, с деревянным самодельным луком в руке.
— Вовочка! — взвизгнула она, что было духу пускаясь туда по сухой теплой улице. — Вовочка! Баба Груня! Миленькие! Приехали! А я-то дура!..
* * *
Вова проснулся рано и удивился — где он?
Сверху над ним спускались складки тонкой красной материи, испещренного мелкими цветочками ситца. Складки были пронизаны золотистым, живым светом. В одном месте на ситце отпечаталось несколько солнечных зайчиков, кружков. Они мелко трепетали, играли, жили. Внутри того полога, в котором Вова лежал, виднелись большие пестрые подушки, откинутое одеяло. Пахло свежим сеном. Было тепло. Но материя над его головой временами отдувалась, и снаружи проникала свежая, прохладная струя. Доносилось птичье щебетанье, крик петухов, далекие голоса и еще какой-то негромкий, непрерывный металлический звук, — наверное, отбивали косу.
Да, он был в Корпове, у няни Груши на родине. Он спал «в пологу». Впервые в жизни!
Широко открыв глаза, Вова потянулся. Очень захотелось встать, выскочить, разыскать Фенечку, побежать к озеру.
Но так приятно было лежать и тянуться, тянуться, без конца… Опять закрыть глаза. Опять с трудом раскрыть их. Снова закрыть…
Кто-то разговаривал тихонько тут же рядом, за пологом. Няня Груша и еще кто-то другой…
— Да как же вы это проскочили, сватья? — спрашивал чужой женский голос. — Ах, горюши вы горькие! Говорят, дорога-то перехвачена, у белых. И с Сиверской, и в Дивенской… И во Мшинской…
— Кругом, милая, ехали, крутом! — неторопливо, должно быть прихлебывая что-то с блюдечка, отвечала Аграфена Лепечева. — Такую петлю дали! На Батецкую нас сначала везли… Знато дело, и не трогались бы…
— Аа-а! Вот беды наделали, бесы… Ну, а в Питере-то чего слыхать? Тут, в Луге, невесть чего брешут… Кто говорит — Васильевский остров у англичан уже занятый…
— А ты слушай поменьше, Лена!
— Да ведь как не слушать? И тут-то все как ума рехнулись. Давеча вечером прискакали двое воротенских парней, конных, с Темных Ворот. Пристали: созывай сходку! Ну, сошлись мужики. В чем дело? Те с коней слезли, давай кричать. «Белые, — кричат, — идут, скоро тут будут! Как куда приходят — коммунаров сразу стреляют; которые победнее мужики, тех порют. Землю, какая запахана, подавай назад барину. Который барский лес сведен — за тот деньгами плати. Ждать нечего. В лес всем надо уходить, в партизаны». Да что это, Грунь? Может ли это быть? Не сказки ли?
— Какие ж тут сказки? Так, видать, и есть! — произнесла няня Груша. — Ну и что ж наши мужики?
— То-то оно и есть — что! Крик подняли, шум, чуть что не драка. Петька Булыня да Архипушка Колчин, кто посправней, те — никаким манером. Никуда, мол, не пойдем! Видишь? «Это, кричат, темноворотская голытьба! у них за душой ничего нет, им в лесу любо. Разве, кричат, это мужики? Разве это самостоятельные крестьяне? Это самая нищая безземельная пролетария. И деды их на стекольном заводе в дудку дудели, и у самих всего в кармане — блоха на аркане. Пущай идут партизанствовать, а мы и так хороши…»
Рассказчица сделала остановку.
— Ну? — спросила няня Груша.
— Ну что ж! Конечно, беднота наша взвилась. Пётра Подгорный да Нагорный Петюшка, да Рыжий Степан, да Пашкин парень демобилизованный. Наскочили на Пётру, на Петра Ивановича-то: где сыны? А его сыны, и верно, — не узнай где. Призваны, а не видать, чтоб являлись. Может, и под полом сидят, дезертирничают. Ну, он даже трясется весь, да сказать-то прямо боится. «А ты что? Видел моих сынов? И не увидишь. И не пущу воевать. Будя. Повоевали. Лучше вон на Обле в печорах сгною, а не дам в армию…»
Вова двинул головой. В следующий миг он уже перестал слышать то, что говорили за пологом. Он вдруг вспомнил разговор с Фенечкой: пещеры!
Никогда в жизни он еще не видел ни одной пещеры.
Приехать на дачу под Лугу и узнать, что где-то в лесу, тут же рядом, есть никому не известные, живущие своей таинственной жизнью пещеры! Разве может тринадцатилетний мальчуган остаться спокойным?
Заведя глаза, открыв рот, Вовочка Гамалей вдруг утонул в блаженном предчувствии. Перед ним вырисовывались чудовищной красоты своды. Со всех сторон подступил к нему гулкий красноватый мрак. Миллион опасностей грозил отовсюду.
Няня Груша откинула край полога, заглянула туда хозяйственным глазом.
— Спит, сиротиночка! — жалостливо, нежно сказала она. — Наглотался деревенского воздуха, натрясся в вагоне, вот и спит…
Разговаривавшая с ней женщина тоже оглядела Вову.
— А худенький, тоненький… Ну батька повешен, а матка-то его куды делась?
— А вот, мать моя, тут-то и загвоздка! — понижая голос и снова садясь за стол к окну, ответила Аграфена Лепечева. — Тут и думай, как хочешь. Мать-то его где родила? В тюрьме! Вот его у нее сразу отняли, деду подали. Дед нанял кормилицу да уехал в Питер. А ей что сказали? Этого я тебе, милая, объяснить не могу. Может, сказали — помер мальчик, а может — еще что. Она либо еще жива где, да ни сном ни духом не знает, что у нее сын растет… Вот как тогда делали!..
— Ах ты, господи, воля твоя! — пригорюнилась ее собеседница. — Ну, а дед-то — нешто не знает, где она?..
Няня Груня пожала плечами.
— А кто его ведает, деда нашего, что у него в голове? Не мы с тобой. Ученый человек. Астроном!
* * *
Фенечка, преисполненная гордости, шла впереди всех по знакомому уже ей пути.
Народу набралось немало: Валя городская, Танька Пётрина, Коленька, который хотя и прихрамывал, но шел скорее других, и еще один мальчишка из соседней деревни, из Ведрова, уже совсем большой, лет пятнадцати. Его звали Мишей; он непрерывно громко посвистывал и жадно интересовался всем тем, что было наложено в Вовкин путешественнический рюкзак, — заграничным электрическим фонариком, толстой записной книжкой, где зарисованы разные звериные следы, биноклем, компасом. Пускаясь в путь, Вова снарядился по-настоящему.
Фенечка очень удивлялась по дороге; все выглядело совсем иначе, чем три дня назад, когда она шла здесь же, но одна, со стесненным сердцем, пересиливая желание вернуться. Теперь глубокие речные долины звенели от ребячьих криков. Девочки, взявшись за руки, визжа, сбегали вниз, под крутые спуски, поднимали обычный девический писк, перебираясь по шатким мостикам через Облу и Агнивку. Поднимаясь в гору, они заводили тонкими, как комариный звон, острыми голосишками какие-то смешные деревенские песни:
Мне цыганочка на картах погадала,
Погадала, покачала головой:
«Ты, девчонка молодая, выйдешь замуж,
Только рано ты останешься вдовой!»
Высокий Мишка шел с небрежной развалкой. Черные штаны навыпуск хлопали его по щиколоткам. Он поминутно делал из дудчатого дягиля длинные суставчатые трубки и, похваливая, пил через них воду из каждой встречной лужи. Все это было слишком заурядно для Фенечки. Ее утешал только Вовка.
Вовка шествовал торжественно и бормотал что-то себе под нос, считая шаги. Иногда, задерживая всех, он останавливался и, священнодействуя, по Сэтон-Томпсону, по Жюлю Верну, глядя через очки, зарисовывал в книжке маршрут, смотрел на компас, опять рисовал. Тогда девчонки, открыв рты, окружали его. Косицы их топорщились от внимания и почтения.
— Часики какие! — ахали они.
— Ай, Вовка, да никак ты землемер?
И Фенечкино сердце, невесть почему, замирало от счастливой гордости.
До места они добрались очень быстро… Лес на краю агнивецкого оврага оказался теперь тоже ничуть не страшным. Он весь был пронизан золотистыми лучами солнца, звонко отзывался на голоса, на шум. Вот и обломанный пень, вот та водомоина… Неужели здесь она, задыхаясь, карабкалась наверх, в полном отчаянии, в ужасе? Чего испугалась, глупая? Какого-то дяденьки в зеленой гимнастерке! Да, наверное, самый обыкновенный человек…
Ребята горошком посыпались вниз. Все то же самое и все — совсем другое. Кусты иван-чая над песчаной осыпью, мокрый луг внизу. Вот тот самый куст ольхи, где она тогда начала связывать свой факел. Вот, белея в траве, лежат и тесемочки срезанной ею бересты… А вот и низенький свод пещерного устья, черная метровая дыра в желтом слежавшемся песке. Вова Гамалей, точно притянутый магнитом, кинулся к ней.
Песчаный обрыв в этом месте образовал неглубокий срез лесистой стены, точно бы зарубку, сделанную гигантской тяпкой. Поверхность среза была мягка, струиста. Но книзу обнажался горизонтально расположенный более плотный слой. В нем и было заметно выходное отверстие пещеры.
