Вера Генриховна пошла на звук голоса, и Геннадий тоже почему-то пошел с ней. Шли быстро, а голос приближался медленно и, когда Вера Генриховна распахнула дверь последней на этаже аудитории, продолжал звучать где-то впереди.
Они дошли до лестницы и стали подниматься: Вера Генриховна, торопясь, но останавливаясь, чтобы отдышаться, Геннадий, замедляя шаг, чтобы не бежать впереди нее.
Первый от лестничной клетки класс был полон незнакомым Геннадию ликующим и словно бы вырвавшимся на свободу голосом.
Он хотел отворить дверь, но Вера Генриховна отстранила его, и, пока не кончилась песня, они стояли и слушали. Геннадий невольно улыбался, а Вера Генриховна казалась обеспокоенной. Когда, взобравшись на самую высь, певец эффектно закончил арию, Вера Генриховна открыла дверь. Навстречу ей шагнул студент-фронтовик, смущенный и по-мальчишески виноватый.
— Я вас просила, Антон Николаич, — строго сказала она.
— Извините, — стараясь побороть смущение, улыбнулся студент. — Товарищ вот... аккомпанемент репетировал.
Из-за рояля поднялся не менее смутившийся второкурсник — болезненного вида паренек в коротком не по росту свитере.
Она рассердилась еще больше.
— Я же просила — только уроки!
В знак согласия и повиновения новичок наклонил голову, и Вера Генриховна, больше не глядя на него, стала спускаться по лестнице. Студенты почтительно пошли следом. В вестибюле разошлись, Геннадий оказался возле Антона, спросил:
— Чего это она?
— Запрещает петь... тенором. Говорит, он у меня от плохой привычки подражать хорошим певцам.
Они остановились у вешалки.
— «Вытаскивает» из тебя баритон?
— Ну да.
— Обычно она не ошибается, — с некоторой неуверенностью сказал Геннадий и подумал; «На этот раз, может, и ошиблась. Голос-то у него!..»
Он кинул на руку плащ.
— Ты идешь?
Они сделали вместе несколько шагов и сразу же в дверях столкнулись с комендантом общежития — маленьким, сухоньким, совершенно седым человечком, очень подвижным, очень говорливым и в то же время застенчивым.
— Ну вот! — обрадовался он Антону. — Вас-то мне и надо! Сможете сейчас зайти в общежитие?
— Место освободилось? — остановился Антон, и Геннадий остановился тоже.
— Не совсем, — замешкался комендант и неуверенно посмотрел на Антона.
— А что? — заинтересовался тот.
— Ну... матрасы там старые хранились, стулья сломанные, — приободрился комендант. — Так я все это на чердак стаскал, а кладовку велел жене побелить и вымыть.
Он уже не мог скрыть радости и говорил торопясь, улыбаясь, доверительно трогая Антона то за рукав, то за локоть, то за пуговицу гимнастерки, словно что-то с него стряхивал дрожащими, нервными пальцами.
— Кровать там войдет. И тумбочка. Может, еще и стул...
— Спасибо вам, — поймал его руку Антон.
— Стол, правда, не войдет, — перестал улыбаться комендант. — И окна нет. Но... знаете... я подумал: это же на время. Это же все равно лучше, чем ничего.
Лицо его излучало доброту, готовность помочь и вместе с тем выдавало растерянность и беспомощность.
— Вентиляция там есть, — вспомнил он, — И потолок высокий. Может, посмотрите?
— Зачем же? — весело перебил его Антон. — Зачем же смотреть? — и, заметив, как обиженно подпрыгнули седые редкие бровки коменданта, поспешно добавил: — Пойду сразу вселяться. Можно?
Втроем они подошли к соседнему зданию техникума, где теперь размещался госпиталь. Комендант и Геннадий подождали около подъезда. Антон вошел и скоро вернулся с шинелью на плече и деревянным ящиком-чемоданом в здоровой руке. За ним следом высыпали, стуча костылями о каменные плиты тротуара, несколько раненых и рассерженная молоденькая медсестра. Все громко кричали. Раненые — Антону: «Заходи!», «Не забывай!», «Аккордеон теперь есть!», сестра — раненым: «Товарищи! Нельзя же. Главврач увидит! Ну, что вы? Ну, пожалуйста!..» Она чуть не плакала, а парни смеялись и беззлобно отругивались. Но все-таки послушались и, помахав Антону кто рукой, кто костылем, ушли в раскрытые медсестрой двери. Она тоже помахала Антону, уже веселая и даже кокетливая, И тоже крикнула: «Приходите! Не забывайте!»
Чемодан-ящик имел две металлические скобы, в которые, по-видимому, продевался висячий замок, но замка сейчас не было, и скобы были схвачены завязанным в узел бинтом. Антон нес чемодан с напряжением, это было заметно, да еще сползала перекинутая на плечо раненой руки шинель.
Геннадий понимал, что надо помочь, и хотел помочь, и помог бы, если бы чемодан оказался приличным, с каким не стыдно пройти по улице. Никто из прохожих не обращал внимания на Антонову ношу: для военного времени и мешок за спиной не был в диковинку. Но Геннадию казалось: на него непременно будут смотреть и непременно встретится кто-нибудь из знакомых. И потому он шел, рассеянно поглядывая по сторонам, делая вид, что не догадывается помочь товарищу.
Комендант беспокойно смотрел то на Антона, то на Геннадия, руки его все еще находились в нервном движении и лишь изредка замирали в карманах старого, вытертого, добела застиранного плаща. Наконец он приподнялся на носках, стянул с Антонова плеча шинель и словно бы даже присел под ее тяжестью.
— Позвольте, — тоном извинения сказал он. — Позвольте, я понесу. Вам неудобно.
Общежитие было недалеко, на соседней — параллельной — улице, и они скоро подошли к массивному, мрачному, дореволюционной постройки зданию. Обогнули его и со двора поднялись на расшатанное — без перил — крыльцо.
Геннадий бывал здесь однажды: по заданию комсомольского комитета проверял студенческий быт. Обстановка была ужасная: комендантша — запойная, вороватая баба — растаскала и без того скудное хозяйство общежития и была поймана однажды при попытке увезти старый беккеровский рояль, выставленный в коридор и дожидавшийся отправки в ремонт. Геннадий прошел тогда по всем комнатам, мрачным, холодным и неуютным, — до войны это были служебные и складские помещения, — наслушался жалоб, добросовестно записал эти жалобы и, когда ушел, почувствовал облегчение. Потом написал нечто вроде акта обследования, отдал его секретарю комитета и обо всем сразу забыл, как забывал все неприятное, к чему прикасался мимоходом, что существовало за порогом его собственной жизни.
Они прошли через сводчатую, с широким тамбуром дверь и оказались в темном коридоре, по обе стороны которого на ящиках, на табуретках шумели и жужжали угарные примусы. Пахло керосином, кислой капустой, а под слабенькой, тусклой лампочкой висел плотный и сизый, медленно покачивающийся, тяжелый чад.
— Здесь семейные, — повел руками комендант. — Эвакуированные. — И жест его означал: «Что поделаешь?..»
Он быстро побежал по коридору вперед, покрикивая на стоявших у примусов женщин и призывая из туманного парного полумрака:
— Сюда, пожалуйста! Антон Николаич!
— Идем! — ответил ему Антон, однако поставил чемодан на пол и выпрямился.
Сообразив, что теперь-то можно помочь товарищу без риска быть кем-то увиденным, Геннадий сразу же подхватил чемодан. Он оказался тяжелым, и неудобная металлическая ручка больно впилась острыми краями в ладонь.
— Чуть подальше, Антон Николаич, — мягко сказал комендант, когда они подошли, и, напуская строгость, на бегу крикнул хозяйкам:
— Придут пожарники — оштрафуют! Сколько вам говорить?
С разбегу он остановился вдруг у последнего примуса, упавшим голосом зашептал:
— Настя, ну что ты? Как же так? Ведь я с других требую...
— А что? — плавно повернулась от примуса спокойная, медлительная женщина. — Куда ж его, в комнату? И без того тесно. Скорее пожар сделается.
Она так же плавно повернулась обратно, подняла над кастрюлей крышку, помешала, спросила через плечо:
— Ты скоро домой?
— Скоро, — потоптался возле нее комендант. — Ключ у тебя?
— Там, в двери.
Он сразу что-то утратил, сник и пошел дальше вместе с Антоном и Геннадием, уже не торопясь и не убегая вперед.
— Жена, — сказал он, когда отошли, и опять развел руками, словно бы добавляя: «Что поделаешь?..»
Коридор поворачивал под прямым углом и дальше был пуст, свободен от примусов, табуреток и даже запахов. Такая же слабая лампочка светила здесь ярче и видны были написанные белой краской на дверях номера комнат. В конце коридора клавиатурой к стене стоял тот самый злополучный рояль.
Комендант подвел спутников к последней двери — узкой и низкой, очевидно, пробитой во время какого-то переустройства, — достал из кармана кусок мела и написал на ней, обведя несколько раз, цифру девять и маленькое круглое «а». Потом отступил, полюбовался своей работой, и тогда все увидели торчавшие в ручке двери какие-то ветки и в них — листок бумаги.
Комендант удивленно посмотрел на Антона, на Геннадия, осторожно вынул ветки, подошел ближе к лампочке и развернул листок. Сказал весело:
— Это же вам, Антон Николаич! Смотрите.
