— Послушайтете…
И остановился. Большими глазами с трудом посмотрел на Нину, улыбнулся:
— Нинана!
— Калека! — закричал вдруг Петр Павлович. — Калека и психически больной! Нина! Он болен. Они там все сумасшедшие. Один от фронта, другой от темноты и слабосилия ума!
Он все это прогремел патетически, с жестами, рванулся к калитке, распахнув пиджак, еще выше крикнул:
— Можете! Можете! Я вас лечить не намерен.
Расставив руки, он направился к калитке, но Алеша перехватил его рукой через грудь, а другой рукой за плечо повернул к себе. Павел Петрович открыл рот, его лицо было перед глазами Алеши на самой близкой дистанции. Алеша улыбнулся, не весело, не просто, а с уверенной силой мужской уничтожающей гримасы. Он даже чуть-чуть поклонился в сторону Нины:
— Нинана, пожалуйста, простите. Я в вашем присутствии два словава этомуму старичку. Я отвечаю за Россию и за Нинуну. Мою Нину. Слышите? А за вас я снимаю с себя ответственность, потому что вы сами за себя не отвечаете. Идитете!
Он выпустил Петра Павловича, и тот, не оглядываясь, полетел домой. Он не заметил, как его дочь, тяжело, вместе с калиткой, откатилась в сторону, давая ему дорогу. Слышно было, как он прошуршал по двору, как хлопнул дверью и дверь за ним ударила раз и еще раз и под конец слабо звякнула какой-то металлической частью. Вытягивая голову, Таня смотрела вслед ему, а потом бросила коробку на скамью и подбежала к Нине. Нина так и стояла, вытянув руку к щеколде, и не видно было в темноте, о чем думает ее лицо.
— Нинана… вы простите.
Нина аккуратно, не спеша, оглядывалась, переступила через порог, так же аккуратно закрыла калитку. В другой реке у нее оказался небольшой саквояж. Она поставила его на коробку и положила руку на Алешину грудь:
— Алешенька! Приведите вашу голову в порядок! Так, умница, родной мой! Теперь скажите: «Нина». Не «Нинана», а просто «Нина». Говорите.
— Ни…на!
— Какая вы прелесть! Разговор у калитки доктора — это не такое большое событие.
Капитан поднялся со скамьи и оказался непомерно высоким. Повернувшись к спутникам, ни на кого не глядя, он наглухо застегнул шинель, сделал шаг вперед, поклонился Нине:
— Нина Петровна! Можно отправляться в обратный путь?
До самой вокзальной улицы шли молча. Капитан честно исполнял свои обязанности, поставил коробку на плечо, в коробке что-то постукивало ритмично, и так же мерно ходили вправо и влево полы его шинели. Капитан с места взял несколько широкий шаг, и за ним и все пошли быстро, но никто не запротестовал, а потом этот быстрый ход по кирпичам, вымытым осенью, даже понравился. Было занятно находить впереди выступающий удобный кирпич, моментально заметить рядом другой для соседа и вслед за этим всем вместе шагнуть. Марш получался все же неровный, шаткий, этому очень способствовала неправильная нога Алеши.
За капитаном шли втроем, взявшись под руки. Сначала все думали о том, что в жизни слишком много горестей, что их нужно терпеливо переживать. Но на улицах было непривычно пустынно, мирно покоились отражения фонарей в лужах, ежились у ворот отсыревшие ночные сторожа. Сейчас улица жила своей собственной интимной жизнью, на ней было что рассматривать. И больше всего развлекали вот это дружное прыганье с кирпича на кирпич и невольный бег за капитанской коробкой. После одного из прыжков Таня вскрикнула весело, и сразу обнаружилось, что ничего особенного не случилось, что жизнь не так плоха, а у них еще много богатых человеческих дней. А потом впереди духовой оркестр заиграл «Варшавянку» — событие из тех, в которых быстро и не разберешься: откуда в самом деле в городе духовой оркестр?
Капитан снял коробку и обернулся к спутникам:
— Алексей Семенович, смотрите, вроде пехоты.
Конечно, это была пехота. Играл оркестр очень маленький, вероятно, выделенный из настоящего. Солдаты проходили по четыре в ряд, но шли в полном беспорядке, вразвалку, не держали ноги, шинели кое у кого расстегнуты, у других подпоясаны ремнями. Винтовки болтаются в самых живописных положениях. Кое-где солдаты идут просто кучей и разговаривают вполголоса. Так было в голове колонны, а к хвосту колонна и вовсе растаяла, солдаты шли по тротуарам, наполнив улицу беспорядочным шершавым шумом и толкотней. По тротуару же мимо Алеши, задумавшись, прошел пожилой офицер, а за ним еще один, молодой, в новенькой шинели и в новых погонах. Алеша удивленно посмотрела на капитана, Таня крикнула ему в ухо:
— Смотрите, смотрите, товарищи!
Посмотрели и увидели известный всему городу автомобиль и в нем самого Богомола. А рядом с ним полковник Троицкий. Нина сказала с удивлением полустоном, полусмехом:
— Господи! Мой попович! А он чего здесь?
Капитан, очевидно, забыл о своих вечерних думах и воспоминаниях. Он вытянул вперед голову и даже рот открыл, оживился необычно, зубы у него блеснули.
— Войско! Алексей Семенович! Войско!
Нельзя было разобрать, пришел ли он в восторг при виде войска, или его слова выражают насмешку.
— Войско. А вот и войсковое хозяйство.
Медленно, погромыхивая по мостовой, тянулся обоз: кухни, сложный обиходный набор и патронные двуколки.
От всего этого на Алешу пахнуло полузабытой тревогой военного движения, но было очень неприятно, что в движении нет никакого военного порядка и четкого напряжения.
— Плохое войско, капитан! Интересно, для чего оно нужно Богомолу?
— Это солдаты Троицкого? — тихо спросила Нина, провожая отчужденным холодным взглядом проходящих мимо солдат, бородатых, измятых, в бестолковых смушковых шапках, на которых изредка увядали красные банты. От солдат исходил сильный острый дух: запах вагона, грязи, портянок.
— Гуськом, уступая дорогу солдатам, стали продвигаться дальше к вокзалу. Капитан снова поднял коробку на плечи и сказал как будто про себя:
— Две роты.
— Эй, земляк! Демобилизовался? — крикнул, оборачиваясь на ходу, молодой остроносый унтер. — Домой подался?
Капитан не успел ответить, оглянулся, но другой, широкоплечий, с большими усами, засмеялся ему в лицо:
— У него демобилизация с бабами! Веселое дело!
Несколько человек вспыхнули смехом и внимательно присмотрелись к Нине, идущей за капитаном. Пожилой бородач в распахнутой шинели крикнул задорно:
— Держись, молодайка, расцалую нечаянно!
Другой такой же бородач добродушно отозвался:
— Брось ты, не пугай народ!
— Да я только расцалую! А? Товарищ, ты не обижайся, я в шутку. Тебе все станется. Хоть ты и хромой, а свое получишь!
Алеша ответил в тон:
— Доберись до своей и целуй, сколько хочешь!
— Доберусь! Эх-ма! Голубчики мои, не по дороге этот город, да к моей милой не по направлению!
Последние слова он произнес жалобно-дурашливо. Ему неожиданно ответил размашистый знакомый голос:
— Три года ждала, одного дня не дождалася, плакала, рыдала, с другим целовалася!
— Степан! Ты чего здесь? О! Да это ж родные мои!
Степан из потока прибился к деревянным воротам, потащил Алешу в сторону:
— Так и знал, что вам увижу. Я прослышал — войско идет, — да и на вокзал. И старик же сказал: посмотри, какая армия и по какому делу! Встретил, как же, дорогие друзья приехали: вояки не вояки, — пехотники, до казенного хлеба охотники!
— Прощай, земляк, заходи! — кто-то хлопнул Степана по плечу.
— А как же!
Мимо проходили отставшие, заполняя улицу грохотом тяжелых сапог. Степан проводил их взглядом:
— Армия! Запасного батальона первая рота. Из губернии.
— Одна рота? Что ты!
— Одна. Теперь у них роты большие. На фронт не посылают. Богомол призвал.
— Их?
— Да их же.
— Для чего?
— На свою погибель. Выпросил. Народ свой, деревенский, трудящий народ! А мы плакали: оружия нет! Вот тебе, сколько хочешь оружия.
Семен Максимович нашел Алешу на свободной части заводского двора уже под вечер. Здесь были сложены бревна и обрезки досок. Сегодня красногвардейцы должны были сдавать Алеше винтовку. В течение нескольких дней они занимались в школе «по теории», а сегодня первое отделение решило воспользоваться теплым солнечным днем и устроить занятия во дворе.
Старый Котляров на отдельном бревне расположил части винтовки и, держа в руках отнятый ствол, задумался над ним. Увидев Семена Максимовича, тяжело поднялся и пошел навстречу.
— Вот, Семен Максимович, укротил бы ты твоего сына, честное слово!
— Сдавай ему винтовку! Я ему вчера говорю: а если не сдам, что ты мне сделаешь? Допустим. Что ж ты меня из Красной гвардии выставишь? А он, знаешь, что отвечает? Не сдашь, говорит, винтовку, отцу пожалуюсь. Это тебе, значит. Ну что ты скажешь? Приходится сдавать. Выходит так, как будто я тебя испужался. Скажи, пожалуйста, почему это такое? Времена такие или еще какая причина?
