— Разрешите высказаться по затронутому вопросу! — заявил он Трушину. — Прежде всего мы должны честно констатировать, что евреи принадлежат к буржуазному классу!
— К какому же классу вы относите евреев-колонистов? — спросил Трушин. — Рабочих, служащих, кустарей? Они составляют восемьдесят процентов еврейского населения!
— Товарищ, вы повторяете официальные цифры. Проанализируем их с точки зрения последовательного марксиста-ленинца, и мы увидим, что они показывают только умение приспособляться!
— При царе нетрудовых евреев было пятьдесят процентов! — сказал Трушин. — Действительно, после революции сорок процентов этой группы стали жить трудом. Так ведь это одна из главных задач пролетарской революции!
— В этом пункте я всецело солидаризируюсь с вами. Но для нас важна не только деятельность каждого винтика государственной машины, а важна его психология. Психология же еврея, повторяю, буржуазная. Особенно, бывшего нетрудового, каким является упомянутый Пеккер.
— Вы напрасно напираете на психологию нетрудового еврея. Эта психология складывалась в царской России. Теперь нет процентной нормы и черты оседлости. Еврей может жить, где ему хочется, и заниматься любым трудом! Это в корне изменяет его психологию! Вы называете себя марксистом-ленинцем, а забыли основную формулу: бытие определяет сознание!
— Нет, товарищ Трушин! Я эту формулу знаю! Но бывают отклонения от этой формулы. У евреев сознание определяет бытие! — Сидякин поднял руку, устраняя этим всякие возражения. — Мы, коммунистическая партия, не имеем права допускать враждебный класс в наши ряды, в пролетарский аппарат, школу, армию и при этом без ограничения нормы!
— Вы хотите восстановить царскую процентную норму?
— Нет! — резко воскликнул Сидяккн. — Я не принадлежу к числу антисемитов. Я работал с эсерами двенадцать лет в подпольи и пять лет состою в коммунистической партии! — Сидякин встал, ударил ладонью по столу, и вся фамильная посуда Генриха фон-Руденкампф в восторге подпрыгнула. — Я хочу своего, русского, секретаря ячейки! Я требую особой, нацменьшинской пятилетки, во время которой малые национальности, в том числе евреи, должны быть выселены на определенную территорию, допустим, в Соловки! Там они должны подвергнуться культурному и административному воздействию и внедрению пролетарской идеологии!
— Ого! — воскликнул Трушин. — До этого ни один царский жандарм не додумался! — и, отодвинув стул, он встал. (Мирон Миронович мог поклясться, что стул отскочил от Трушина на три шага и что вся стоящая на столе посуда ляскнула стеклянными зубами.)
— Жандарм не додумался, потому что взятки с евреев брал! — вдруг закричал граф и заерзал на стуле, вытягивая тонкую шею. — Осмелюсь доложить, будь на его месте товарищ Сидякин, не было бы революции, которую делали одни евреи! — Граф хотел подойти к Трушину, но, спохватившись, прикрыл рукою рот и отступил назад. — В нашей России нас не принимают на государственную службу, в армию, в школы! Мы вынуждены бежать за границу, служить лакеями, официантами, всякой сволочью! Я — представитель старинного дворянского рода, арендую гостиницу моего отца, и меня еще могут уволить! Я занимаюсь всякими гешефтами — тысячу извинений! — торгую мужской и дамской гигиеной и выступаю как комедиант! Я забыл, что моя фамилия Бондарев! Я три года граф Разница! Я — чудо двадцатого века!
Слова графа всполошили Амалию Карловну, она, волнуясь, прижала к груди коробку конфект, как евангелие, и сказала:
— Герр Сидякин! Прошу нашинайть другой заседаний!
— Мужчины забыли, что в их обществе находятся дамы! — поддержала ее Ирма, видя, что открытые колени не приносят пользы. — Посмотрите, как в Париже евреи-аристократы обращаются с женщиной!
— Сударыня! — перебил ее Перешивкин, проводя пальцами против волоса по усам. — Все понесли страдание, у всех душа болит, а здесь в кои веки собрались свои! Я и про себя скажу! Я двадцать один год веду педагогическую деятельность. Я честно служил делу народного образования и ко всему этому имею известные вам научные труды. — Он засверлил глазами Трушина и громко спросил: — А кто я теперь? Какое ко мне отношение со стороны высших кругов? Неграмотный караим ценится дороже меня! За мальчишку-иудея меня, славянина, увольняют со службы, а басурмана назначают завшколой! Это носит высокое название: братство народов! За такое братство я бы… — Перешивкин не договорил, но рука его, держащая чайную ложечку, мгновенно сжалась в кулачище.
— Я согласен с вами! — громко сказал Трушин, подходя к столу.
— Со мной? — спросил учитель.
— Нет! Со всеми вами!
Учитель растопырил пальцы, голова его нырнула в плечи, и несколько секунд его волосатые уши, краснея, пульсировали, как обнаженное сердце; граф подскочил и соскользнул на кончик стула, словно стул, как кобыла на галопе, подбросил его; Мирон Миронович от удивления хлопнул себя ладонью по щеке, как по полному бумажнику; Ирма радостно передернулась, рожицы негров, сверкая оскалом зубов, вдруг выбрались на свободу; Амалия Карловна просияла и томно посмотрела на Трушина; Кир воспользовался минутой, стянул с блюдечка Трушина мармеладку и отправил ее в рот; Сидякин слегка откинул голову, самодовольно погладил бакенбарды, и сам он, и бакенбарды его, и роговые очки одобрили Трушина:
— Ну-те-с?
— Я согласен с вами, гражданин Бондарев! — обратился Трушин к графу. — Одни евреи произвели революцию! Три миллиона евреев справились с полутораста миллионным населением. Каждый еврей, как легендарный Самсон, побеждал по пятидесяти человек! Но вот что удивительно: победили евреи, а все капиталисты-евреи вместе с вашими помещиками-дворянами убежали за границу. В республике нет ни одной фабрики, ни одного дома, принадлежащих какому-нибудь Бродскому или Полякову! Евреев-нэпманов выселяют из квартир, не принимают на службу, детей их оставляют за стенами вузов…
— Это. подтасовка фактов и извращение классового самосознания!
— Нет! Я и с вами согласен, гражданин Сидякин! Эти же самые евреи, которые произвели революцию, поголовно принадлежат к буржуазному классу! Они произвели пролетарскую революцию, сами выгнали себя, буржуев, из республики и еще ухитряются губить ту же революцию. По вашим строго марксистско-ленинским словам выходит, что партия должна бороться не с капиталистами всех стран, а с нерусскими народами советской республики.
— Сударь, здесь не место и не время для шуток!
— Я не шучу, гражданин Перешивкин! Я с вами тоже согласен! С трудовыми евреями заодно рабочие и крестьяне! Да что тут скрывать: с ними заодно коммунистическая партия и советская власть!
— О, зашем так гафарить!
— А затем, гражданка Перешивкина, что не стоит дарить баночки с вареньем и не стоит сжимать кулаки, как это делает ваш супруг! — Он взял кепку, ударил ею по руке и весело продолжал: — Не теряйте времени, об’единяйтесь и выходите на улицу! Бейте евреев, татар, караимов, крестьян и рабочих!
— Это сарказм — сказала Ирма, решительно закрыв колени.
— Что вы, гражданка! Вы можете помиловать евреев-аристократов и вообще аристократов! Из них можно составить кабинет министров, который никого из вас не даст в обиду!
Сидякин сорвался с места, подбежал к Трушину, потянул за кепку, Трушин вырвал ее и посмотрел ему в глаза:
— Дорогой товарищ! — прошипел Сидякин, обуреваемый злобой и трусостью. — Вы хотите, чтоб мы все любили евреев и прочих?
— Нет! Я хочу, чтоб вы любили советскую республику, а не натравливали одну народность на другую. Это ослабляет силы трудящихся, это ослабляет республику, у которой много врагов! И раз вы этого не понимаете, то я советую вам применить к себе ту нацменьшинскую пятилетку, до которой вы так гениально додумались!
— Призываю к порядку! — заорал Сидякин, меняясь в лице и задирая голову кверху. — Оп-пор-ту-нист!
Тряхнув волосами, Трушин надел кепку и пошел к двери. Мирон Миронович бросился за ним, поймал его за локоть и, едва не плача, проговорил:
— А как же совещание?
— По поводу чего?
— По поводу пшенички!
— Какой пшенички?
— Да все той же: еврейской!
— Гражданин Миронов! — громко ответил Трушин, и голубые Молнии сверкнули в его глазах. — В Евпатории тоже есть гепеу!
Мирон Миронович видел: дверь уперлась, заскрежетала, распахнулась, стукнувшись ручкой о внешнюю стену, и стекло из верхней рамы выбросилось, как человек из окна. Калоша Перешивкина, стоящая на пороге, отскочила от ноги Трушина, запрыгала черным поросенком и хрюкнула. Кусок звездного неба проглянул сквозь акации, звезды покраснели и завертелись, как коптильники. Крестясь и читая богородицу, Мирон Миронович попятился в дом:
— Чеснок!..
