— Андреич? — возмутился Уздеев. — А кто видел? Только сейчас вот узнал. Не догонять же!
— Ладно, братцы. — Котельников поднялся из-за стола. — Буду вас тоже около «газика» ждать...
— Не догонишь ты его! — Уздеев вышел вслед за ним на крыльцо. — Он теперь знаешь где? Да оставь тогда ружье, оставь, заберу...
Спускаясь с бугра, Котельников поглядывал вокруг, словно жалея, что в эти места он больше, пожалуй, не вернется...
По-прежнему держался над тайгою мороз, стыли дали, в синих распадках копилась хмарь, но поседевшие за ночь серые травы слегка отволгли, отсырели остекленевшие деревья, потемнели озябшие кустарники, и смерзшаяся грязь на тропе еще больше почернела и масленисто поблескивала.
Как только опустилась за бугор новая, рубленная в лапу пасечникова изба, как только пропала поникшая над ней старая ветла, Котельников побежал, и матовый, похожий рисунком на птичьи перья ледок, затянувший ямки от человеческих следов да от копыт, густо захрустел у него под сапогами.
Остро ощущая в груди морозный воздух, входя в ритм, он то глядел по сторонам, где среди потемневших трав, среди покрытых крупной порошей истлевающих листьев подрагивали и медленно отступали назад голые ветки тальников, белые, с кружевом черных трещин стволы берез, по-прежнему темно-зеленые ели, а то смотрел на тропу, взглядом отыскивая следы Растихина, и крошечные эти следы и умиляли, и разом огорчали Котельникова, он чувствовал, как с каждым его мерным прыжком, с каждым вздохом в нем словно прибавлялось нежности к этому недавно совсем еще незнакомому человеку...
Рюкзак, и верно, тяжелее небось его самого; ишь ты, думал, нашелся помощник, что ж, ты думаешь, Котельников и это уже не в состоянии? То на кафедру, к нему, видишь, когда толком и в себя еще не пришел, а то он за тебя и мед потащит, черт с ним, с этим медом, черт с ним, с пасечником, а хорошо, что где-то там ты ковыляешь сейчас с этим мешком, что я за тобой бегу, посмотреть бы со стороны, так быстро, пожалуй, не стоило бы, ну да ничего, нагрузки повышать пора, не каждый день бежишь за профессором, чтобы отобрать у него мешок с медом, пора нагрузки, пора, нечего тебе сиднем, осень какая в этом году стоит, какая долгая осень, неужели ты так и не останавливался отдохнуть, по следам не видно, ах ты, профессор, профессор, как тебе вчера плохо, а сегодня пить не стал, потащил, будь он неладен, этот рюкзак, это моя бабушка так всегда говорила, надо было еще утром выставить из него ведро, — где ты там, почему не остановишься, где?
Растихина он увидел, когда перебрался наконец через мочаги и вышел к речке. Опираясь на толстую палку, наклонясь вперед, тот на одной ноге стоял на середине длинного переката, а вторую, согнутую в колене, приподнимал над водой. Светлый бурун поигрывал около палки, другой бился около колена, зато второй сапог у Растихина оставался сухой.
— Так и прыгал на одной ножке?
— Пробил на неделе, а заклеить не соберусь...
Он взялся за лямки на плече у Растихина:
— Давай!
— Ну во-от! — Светлые глазки Растихина моргнули под очками, детские губы обиженно вытянулись, но он тут же улыбнулся, обнажив мелкие и ровные, словно фарфоровые зубки. — Думаете небось: Растихин недомерок, и куда ему с рюкзаком? А мне, может, самому себе хочется доказать...
— Ладно, ладно, — ворчал Котельников, одну за другой надевая лямки и освобождая Растихина. — Комплекс у него! Не прикидывайся.
Он первый шагнул к берегу, и Растихин тихонько рассмеялся у него за спиной. Котельников обернулся, спросил кивком: что, мол?
Растихин перестал прыгать, опять оперся на свой посох.
— Боялся, обратно пойдешь.
— В том и дело, — Котельников помрачнел, — надо было тебе!
Опять пошел к берегу, и галька грузла у него под потяжелевшими сапогами, шумела внизу вода, раздавался негромкий плеск позади, когда, повисая на палке, прыгал, как мальчишка, Растихин.
Он поправил резавшие лямки:
— Может, обопрешься?
Растихин все смеялся позади, детское личико его так и лучилось светлой, любившей Котельникова улыбкой.
«А что, если так прямо и спросить? — пронеслось у Котельникова. — А правда, что эти, на старом заводе, знали о просчете московских спецов с проушинами? И промолчали!..»
— При чем, скажи мне, цветы? — смеялся Растихин. — При чем травы?
И Котельников приподнял подбородок над оттягивающей плечо лямкой, глянул искоса: не много ли тот знает?
— При чем, скажи, Зосима и Савватий?
Он опять обернулся, глянул недоверчиво:
— А это еще кто?
— Покровители пчел.
«Расскажу ему сейчас о старике», — подумал Котельников, ступая на берег и оборачиваясь.
Зябли на другой стороне голые кустарники, безмолвно стыли меж ними заострившиеся на морозце пики елей, а внизу торопливо неслась река, и от черной стремительной воды ее несло холодами и близким снегом...
...И снова потом теплый городской дом оставался для него лишь воспоминаньем, а вокруг были уже иные места...
Гусиный гурт чернел на середине поля.
Осторожно приподнимая голову, выглядывая из-за низенькой, оплывшей копны, Котельников уже хорошо различал среди серебристой от изморози стерни выгнутые серые шеи и красно-желтые, короткими морковками, клювы, видел дымчатые крутые грудки и плотные темноперые бока...
Птицы привставали, переходили с места на место, присаживались, покачивая боками, опять потом в глубине стаи какая-то коротко гагакнула, и этот мирный нутряной звук остро напомнил ему вдруг бабушкин дом, как она зарезала на праздники гуся. Котельников помогал его ощипывать, и бабушка, когда достала потрошки, отдала ему горло, он целый день потом дудел в эту гибкую, из хрящеватых колечек трубку... Мгновенное это воспоминание, до того отчетливое, что он, кажется, ощутил даже горячий дух кипятком ошпаренных перьев, наполнило Котельникова чем-то не только давним, но будто древним, и, опять опуская голову и приникая к подножью копны, он жадно вдохнул колкий запах мерзлой земли и умерших, опустевших в середке стеблей.
Глаза пощипывало от пота, и, опять собираясь ползти, он потерся горячим лбом о руку в шерстяной варежке, туда-сюда провел по ней носом, и крошечная капля упала на прокаленный холодом ствол ружья...
Когда заметил, что стая снижается, Котельников сперва побежал, потом кустарники закончились, и он долго полз от одной копешки к другой. Опуская голову, всякий раз боялся увидеть в следующий миг, что гуси поднялись, но они все оставались на земле, еще с десяток метров, и можно бить.
Около последней, какую он себе наметил, копны Котельников полежал, осторожно поглядывая одним глазком, прикидывая расстоянье, потом повернулся на левый бок и так, схоронясь, прикрывая замок ружья варежкой, чтобы приглушить тихий, но очень четкий щелчок, взвел тугие курки.
Теперь оставалось только прицелиться, и, еще не поднимая головы, он поерзал, чтобы поудобней устроиться, слегка разбросал ноги, боком поворачивая ступни, прижимая пятки к земле, и в том, как, основательно и не торопясь, он это проделал, был как бы залог удачи.
Стволы поднимал он медленно и сперва на всякий случай нащупал центр стаи, но гуси мирно продолжали сидеть, и тогда он туда и сюда повел ружьем, выбирая птицу покрасивей и покрупнее...
Все было сделано как надо, Котельников наверняка знал, что попадет. Старинное его ружье недаром называлось «гусятницей», из восемнадцати картечин в газетный лист за сотню метров он всаживал обычно половину, и он имел право на этот выстрел — вон сколько всякой животины пощадил перед этим.
Гусь, в которого он целил, приподнялся на лапах, туго забил крыльями, и миг, когда эти два с исподу белых крыла широко раскинулись посреди темно-серой стаи, был самый удобный для выстрела, но Котельников пропустил его. Сердце у него толкнулось, он вдруг и радостно и грустно подумал: где только не носили птицу эти два крыла — над всей Сибирью, над Монголией, Гималаями, Гангом, а потом с опрокинутой на полу длинной шеей будет она лежать в прихожей у Котельникова, и Ванюшка с Гришей станут растягивать крылья и удивляться длине, а после Вика вытащит гуся из духовки, понесет к столу, и, глядя на истекающие жиром, подрумяненные бока, гости начнут хвалебные слова говорить удачливому на охоте хозяину...
Он уже потихоньку нажимал на тугой крючок, когда будто против его воли раздался громкий, похожий на тот, с каким откупоривают бутылку с тугою пробкой, щелчок, — когда-то, еще в студенчестве, Котельников умел прищелкнуть губами так, что друзья оборачивались за два квартала.
Гусиный сторож раздельно и пронзительно ударил через нос: «Къ-эгек!..»
Стая отчаянно загоготала, забила крыльями, залопотала по стерне, и вскочивший с земли Котельников кинулся вслед за ней, в правой поднимая ружье, взмахивая руками.
Гуси полетели на него, но тут же стали ложиться на крыло, косо разворачиваться, забирать вверх и понеслись обратно — прямо над собой Котельников услышал тугой мах, и разгоряченного лица его коснулось разбавленное холодком высоты живое птичье тепло.
