Зинаида и Манефа понимающе переглянулись: началось!
«Чего это она?» — одними губами спросил Телятников.
Зинаида ответила громко:
— Да ну! Блаженная! Никто замуж не берет.
— А кто берет, за того она не хочет, — добавила Манефа.
— Да кто берет? — Зинаида дернула плечом. — Этот, что ли? Будто не знаешь.
Телятников не понял — о ком они. Удивленно уставился на Дульсинею.
— Ты что, правда, замуж хочешь? — он осторожно отнял у нее чашку.
Девушка, шмыгнув носом, кивнула.
— Так выходи за меня! — великодушно предложил Телятников. — Пойдешь?
— Пойду, — сказала Дульсинея. Зинаида захлопала в ладоши:
— Ой, правда, Володя, женись на ней! Женись! Манефа сказала: «Пф!» — и сочувствующе глянула на Телятникова: вот идиотки!
Но Зинаиду уже взорвала эта идея. Она сбегала куда-то, вернулась с открытой бутылкой шампанского, приплясывая («Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба!»), обежала стол, налила всем:
— Горь-ко!
И покатилась «свадьба».
Телятников добродушно улыбался. Ему было легко, забавно. С «невестой» он целовался так, будто ему в фантики это выпало. «Невеста», однако, была серьезна. Телятников, даже когда поворачивался от нее к столу, к общему веселью, знал, щекой чувствовал: Дульсинея смотрит на него, глаз не отводит. «Ой-ой!» — думал Телятников. Но не дальше.
Где-то, в красном уголке, наверное, звучала музыка. Там все еще танцевали.
Разгоряченная шампанским Зинаида то и дело убегала туда — поплясать. Один раз исчезла надолго.
— Вот бешеная-то! — сказала Манефа и вышла. И тоже не вернулась.
И музыка скоро умолкла. И вообще, шел уже седьмой час утра. Телятников поднялся — где же девчонки-то? — дернул дверь. Дверь не подалась.
— Они не придут, — напряженным голосом сказала за спиной Дульсинея.
«Конечно, не придут!» — запоздало разгадал их маневр Телятников. — Ай да девахи! Это у них, значит, свадьбой называется? Гениально! Простенько и со вкусом. Сегодня одной сыграют, завтра — другой. Хорошо устроились!.. А ты не ждал? Не плыл по течению? Совсем-совсем? Ой, врешь!.. Вот и приплыл. И не барахтайся. Смешно барахтаться. Да и зачем?..»
Он вернулся к столу, взял Дульсинею за плечи, грубовато спросил:
— Ну, что будем делать, невеста?
Дульсинея закинула лицо, воспаленно заговорила:
— Я знала, знала, что так будет! Еще когда ты меня нёс — знала! Чувствовала!.. И пусть! И пусть, пусть!.. Если бы они не догадались — я бы сама!..
У них ничего не получилось. Сначала Телятникову мешали ее готовность ко всему, торопливость, которые принял он за доступность, за порочность. Да она сама ему это подсказала — своим признаньем: «знала». А потом оказалось — оба они совершенно неопытны (он и не подозревал, что здесь опыт какой-то нужен). Телятникова вдруг оглушил стук собственного сердца: «Да как же она?! Почему?!» — и больше он уже ничего в себе не слышал, кроме этих бешеных ударов. Девчонка, не понимая, что с ним происходит, ловила в темноте его прыгающие руки, целовала: «Милый! Милый!.. Ну, что ты? Что?»
Обескураженный своим конфузом, Телятников резко сел на кровати. Нашарил брошенную рубашку. Надел. Ударяясь о стулья, пошел искать выключатель. Дульсинея, почему-то шепотом, подсказывала ему направление.
Когда он включил свет, она уже сидела на кровати, закутавшись в одеяло, такая несчастная, убитая — Телятников аж зажмурился.
Он подошел, опустился рядом. Плечом почувствовал, как ее колотит.
— Я не понравилась тебе! Я уродка! Уродка! — у нее прямо зубы стучали. — Ты никогда на мне не женишься!
Телятников бережно обнял её, стал гладить волосы, успокаивая. Жалко было девчонку, словно это она виновата в случившемся, то есть — фу ты, господи! — в неслучившемся. Да она, видно, так и считала — сама виновата.
Он всё гладил, гладил ее волосы — машинально. Они затихла постепенно, перестала трястись.
— Уйдешь теперь? — не то спросила, не то заключила — обреченно.
Телятников молчал. Она длинно вздохнула:
— Дверь не закрыта. Надо кверху надавить и дернуть посильнее. Она у нас с капризом. Только… не уходи сразу.
Он не ушел сразу. Хотя понимал — надо уходить.
— Тебя так и зовут — Дульсинея? — спросил.
— Нет. — А как?
— Смеяться будешь. Очень допотопное имя.
— Ну уж… Матрена, что ли?
— Хуже.
Телятников улыбнулся:
— Куда хуже-то?
— Дуня, — неохотно призналась она. — Евдокия.
— Действительно, — согласился он. — Поторопились родители: Дуни у нас пока не реабилитированы.
— Вот видишь… Можно, вообще-то, Ева. Некоторые зовут.
Телятников кивнул головой: ну, конечно, Ева! — кто же она еще? Сразу надо было понять. А он, выходит, Адам. Фрайер несчастный! Зинаида — змей-искуситель. Подобралась компашка.
— Ладно, Евдокия, спи. Не вставай — свет я тебе погашу.
— Володя, — едва слышно окликнула она его, когда он был уже у дверей. — Неужели всё?
Он вернулся, поцеловал ее.
— Перебор, Дунечка! Не надо, честное слово. Спи давай.
— Все равно я назад не вернусь, — непонятно и, ему показалось, торжественно произнесла Дульсинея. Стихи, что ли, какие-то процитировала?
Проснулся Телятников в полдень. Его разбудили. Распахнулась дверь, голос комендантши, чему-то злорадствуя, сказал: «Здесь он!»
Телятников открыл глаза. Вместо комендантши перед ним стоял незнакомый прапорщик: прямой, крепенький, светловолосый и светлоглазый.
— Владимир Телятников? — милиционерским голосом осведомился незнакомец.
— Так точно! — Телятников свел под одеялом пятки. — Чем могу служить?
Прапор швырком придвинул табуретку, сел, не согнув спины, вонзился в нее — как ружейный прием выполнил: «К ноге».
— Я — жених Евы!
«Еще одни Адам! — отчего-то обрадовался Телятников. — Как интересно!» Он прокашлялся:
— Поздравляю, товарищ главнокомандующий. Дальше?
— Не смейте издеваться! — задохнулся от возмущения прапор. — Ева мне все рассказала! Во всем призналась! Но я не верю, она не могла — сама! Это вы! Вы! Гнусный, растленный тип! Негодяй! Вор!
— Чего-чего? — Телятников приподнялся на локтях.
— Лежать! — вибрирующим голосом крикнул прапор. Ну, уж это слишком!
Телятников сел, сбросив одеяло.
Неслабый он был парнишка: таким не покомандуешь — ушибиться можно. Прапор, надо полагать, сразу оценил это. Но продолжал катить по инерции свои высокопарные домашние заготовки. Только тон чуть сбавил.
— Вы воспользовались минутной слабостью девушки! — отчеканил, как из романа выстриг. — Вы обесчестили ее, надругались! Вы…
— Это она тебе так сказала?! Она?! — Телятников яростно тряхнул прапора.
Он вскочил, лихорадочно начал одеваться. Для чего-то рванул из шкапа забракованный вчера костюм, зацепил рукавом за какой-то гвоздь, чуть не порвал — ч-черт!
Прапор, выпустивший пар, плакал на табуретке, выхлюпывал, наконец, человеческие слова:
— Мы же с ней… мы с шестого класса… Она же для меня… Мы заявление договорились подать… Как же это? Как можно?.. И при подружках, главное — о-о! — И снова забуровил: — Вы все разрушили! Растоптали душу!..
— Кретин! — зверея, пробормотал Телятников (он уже натягивал пальто). — Ты кретин! Слышишь?
Прапор высморкался, распрямил плечи и, придав голосу ровность, сказал:
— Мне придется застрелить вас.
Телятников хлопнул дверью.
Он стремительно шагал в распахнутом пальто — ему было жарко. Взмахивал руками, пугая прохожих: «Ничего себе — шуточки!.. Кошмар какой-то!.. Нет, это надо же! Задвинутая! Точно — задвинутая!.. А этот-то, этот! Дуэлянт! Невольник чести!» Телятников застонал прямо, вообразив, как стоял он, неколебимо, гранитно, перед этой дурехой безмозглой и требовал назвать имя совратителя. Ведь он небось, дубина, так и формулировал: «Совратитель».
Дверь в их комнату он не открыл — вышиб плечом.
Две фигуры испуганно взметнулись при его появлении и — закаменели. Ничего они не взметнулись, на самом деле. Просто Маиефа и Зинаида, собравшиеся куда-то, уже одетые, стояли посреди комнаты — и резко по вернулись, когда он возник в дверях, как статуя Командора.
Между ними, на стуле, сидела Дульсинея в какой-то неудобной позе: одна нога в сапоге, будто загипсованная, вытянута прямо; вторая — разутая — глубоко поджата, спрятана под стул. Похоже, здесь только что происходила бурная сцена, даже схватка: видать, эти две «чернавки» насильно пытались обуть Дульсинею, чтобы «весть царевну в глушь лесную». Во всяком случае, глаза ее засияли навстречу избавителю Телятникову такой радостью, такой любовью, что он, не в силах сделать следующий шаг, привалился к косяку.
— Вот! вот! — Дульсинея смеялась… и плакала. — А вы говорили!
— Ну, все, — хмуро сказала Манефа. — Никуда она теперь не пойдет. — Она дернула за рукав Зинаиду. — Давай отсюда. Не видишь?.. Они же очумелые.
