— Любят, очень любят! — воскликнула Мария.
— И верят, — суровым от волнения голосом сказал Дмитрюк и полез в карман за платком.
— Многие из нас не ожидали такого приема, какой мы встретили. Вот, к примеру, Парамонов, делегат от пулеметчиков. Не хотел ехать в тыл. Явился ко мне и прямо: «Не могу ехать, товарищ политрук. Вы, может, и отговоритесь, а меня если спросят, почему отступаете, что скажу? Не могу же я сказать: вот каждый в отдельности старается, а все вместе отходим. А почему? Что я знаю? Если вы беретесь на это отвечать — поеду, а если нет — по дороге сбегу обратно в часть. Дезертирство не пришьешь? Нет. Дезертирство — это из армии, а если в армию…» Вот попробуй с таким. Воюет хорошо, как в забое рубает. Только здесь от сердца отлегло, и то не на собрании, а когда по цехам пошли. Особенно когда в спеццехе были. Там все больше женщины и подростки работают. У каждого то муж, то брат, то отец в армии. Увидали бойцов, окружили, расспрашивают, целуют, как родных.
Он выпил забытую рюмку водки и, выбрав самую разваренную картофелину, закусил.
— Эх, друзья, знали бы вы, как нас те люди встречают, которых от гитлеровцев освобождаем! Описать трудно. Один раз я с танкистами в атаку пошел. Рванулись мы и немцев опрокинули. Они от нас — мы за ними. Догнали до речки — они технику свою потопили, вплавь перебрались, а мы стали. Гнать надо было, не останавливаясь, чтобы не дать им оторваться от нас, не дать укрепиться. А речушка хоть узенькая, но глубокая, и переправы нигде не видно; нет дороги танкам. Саперы нужны, а они с пехотой отстали. Стоим мы на берегу, вслед немцам постреливаем, на сердце тревожно. Смотрим — левее наша конница вплавь реку перешла и погнала фрицев по степи — только клинки на солнце заблестели. Вылез я из танка, осмотрелся, вижу — на нашем берегу, километрах в трех, деревенька и из нее движется по низине несколько сот человек. Что, думаю, такое? Взял бинокль, смотрю — нет, не военные. Мужчины в штатском, женщины, дети и все бегут. Те, кто, должно быть, посильнее — впереди. Далеко растянулись. Передние подошли и остановились в полусотне шагов от крайнего танка. Бойцы увидели, что люди свои, — машут им шлемами: подходите, мол. Подошли они, бойцов обнимают, целуют. Меня какая-то бабушка чуть в объятиях не задушила. Не вырвусь от нее — и только.
— Бабушка? — с притворным огорчением вздохнула Мария. — А сколько этой бабушке лет?
— Моей бабушке было лет шестьдесят, но были и… лет по шестнадцать. Просто не повезло мне… — Матвиенко с нежностью посмотрел на жену. — С трудом я от нее оторвался, влез на танк, поздравил людей с освобождением и говорю: «Помогите, товарищи, переправу найти, задерживаться нам никак нельзя». Стих народ. Мосты на этой речке все посожжены, на лодках танки не перевезешь. И вот выходит вперед мужчина лет сорока — я его фамилию записал, Белобородько — и говорит: «Переправу тут не найти, а вот сделать ее можем. Возле села есть каменоломня, и камня там на многие годы припасено. Вот этим камнем мы реку перепрудим, а из телеграфных столбов настил сделаем». И представьте себе: люди голодные, измученные, без всякого понуждения за три километра тянут камни, кто какой может донести, прудят реку, волокут столбы. Правда, гитлеровцы нашу задачу облегчили — утопили в этом месте столько танков, что не пришлось много камня расходовать. Забросали мы танки камнями, накат из столбов сделали и махнули через реку. Насилу нас пехота на третьи сутки догнала. Вот за этот рейд я орден получил.
— А остальные? — воспользовавшись случаем, поинтересовался Шатилов, с завистью рассматривая грудь Матвиенко, украшенную тремя орденами.
— Об остальных — после войны, а то при ней, — Михаил Трофимович мягко потрогал жену за косу, — сам знаешь…
— Что там теперь с заводом нашим?.. — будто сам про себя спросил Дмитрюк и вздохнул.
Матвиенко рассказал, что в их воинской части, пока стояли под Ольховаткой, было известно почти все, что делалось в городе. Знали они о листовках, выпускаемых подпольщиками, о поломках станков на заводе, о диверсиях на железной дороге, о подвиге старого машиниста Воробьева, спалившего колонну танков, привезенных на завод для ремонта.
Историю с инженером Крайневым Матвиенко умышленно приберег под конец. Но едва он сказал, что Крайнев пошел на работу к немцам, как Василий прервал его враждебным окриком:
— Вот это уже сказки! Знай меру.
Пермяков недоуменно почесал затылок. Много хорошего слышал он о Крайневе. У него сложился образ прекрасного человека и руководителя, и вдруг такое… Опустил глаза Макаров.
Не спеша Матвиенко рассказал о том, что Крайнев помогал гитлеровцам восстанавливать механический цех, что его назначили потом начальником охраны.
— Как оно там дальше было, мы не знаем. Но только в одну ночь взлетела на воздух электростанция, — заключил Матвиенко и, достав из потертого бумажника свернутую в несколько раз зеленовато-бурую бумагу, развернул на скатерти.
На Шатилова взглянуло знакомое, но усталое и постаревшее лицо с седыми висками. Под портретом крупным шрифтом стояла цифра: 50 000. Ольга вслух прочитала объявление — эта сумма была обещана за поимку Крайнева.
Только сейчас Макаров поднял глаза (пока шел этот разговор, он упорно поправлял галстук), взглянул на жену и улыбнулся.
— С этого бы ты и начал, — облегченно вздохнул Шатилов. — Полдуши у меня вынул, тоже мне политработник!
— Кто же с конца начинает, — добродушно возразил Матвиенко. — Я сам, пока всего не узнал, попережил порядком.
— Плакат мне отдайте, — сказал Макаров, протягивая руку. — Вам он не нужен, а для Вадимки — память об отце. И документ.
— Да кушайте, пожалуйста. — Анна Петровна придвинула Матвиенко тарелку. — Хозяева в этом доме бесстыжие — до утра слушать могут.
После назначения Егорова начальником марганцевых рудников Ротову стало казаться, что на заводе появился новый директор. Егоров вел себя очень независимо. Он ни у кого ничего не просил, а только требовал, требовал категорически и безоговорочно. Чувствуя огромную ответственность, взятую на себя, Егоров полностью использовал права, предоставленные ему паролем «марганец». Зачастую Ротов и Мокшин, отдавая приказ о выделении рабочих или материалов для какого-нибудь участка, слышали ответ: «Выполнить не могу. Все отдал «марганцу».
Целая армия людей ушла в степь — связисты, строители, подрывники, слесари, монтажники, горнорабочие. Они прокладывали телефонные линии, перебрасывали мосты через овраги, пробивали штольни, монтировали механизмы, строили бараки. Взлетали на воздух поднятые взрывами сотни тонн пустой породы, прикрывавшей руду.
Никогда Егоров так грубо не ошибался в определении числа людей, необходимых для работы, и сроков окончания строительства объектов. Вступила в действие сила, которую нельзя было учесть по справочнику, рассчитать на арифмометре, — энтузиазм людей. Поглощенный хозяйственно-техническими заботами, Егоров не видел ни призывных плакатов, ни досок показателей, не сразу заметил, что на рудниках появилась многотиражки. И только когда в степи на флагштоке передового участка стала загораться красная звезда, Егоров понял, какую большую работу провел здесь парторг ЦК.
Едва связисты установили связь, Егоров стал звонить директору с каждого рудника, а ночью все равно являлся к нему, отчитывался и скрупулезно проверял выполнение своих требований.
Однажды Ротов, раздраженный требовательностью своего подчиненного, по сути вышедшего из подчинения, сказал Егорову:
— Все-таки поймите, что вы не один на заводе. Есть и другие участки.
— Всегда это понимал, — сумрачно ответил Егоров, — и, надеюсь, через месяц снова понимать буду. А сейчас не могу и не хочу.
Никто не знал, когда спит этот неугомонный человек. В три часа ночи он разговаривал с наркомом, а в восемь утра уже звонил директору с рудника. Только шоферы рассказывали, что, сев в машину, он мгновенно засыпал и просыпался, как только машина останавливалась. Вначале шоферы хитрили и везли его на первой скорости, чтобы дать возможность выспаться, но Егоров быстро разгадал этот маневр. Он назначал им срок прибытия на место и устраивал головомойку за малейшее опоздание.
На восемнадцатый день было намечено выдать первую вагонетку руды, добытой в штольне, и произвести массовый взрыв пустой породы на карьере третьего рудника.
Уже с утра небо нависло свинцовым давящим куполом. Из-за горного хребта изредка доносились угрожающие раскаты грома. Низко над землей летали ласточки, всполошенные надвигающейся грозой.
Гаевой мчался по степной дороге, обуреваемый тревогой. Он знал, что автомашины с аммонитом — семнадцать трехтонных грузовиков — выехали еще вечером. Не давала покоя мысль, успели ли подрывники зарядить бурки или аммонит лежит в бумажных мешках под открытым небом. Связь с рудниками, как на грех, была нарушена.
