может, стало б легче.
В соседней комнате скрипнули пружины кровати: сынишка повернулся. Камынин остановился. Быстро распахнув дверь, почти выбежал в столовую. Разметавшись на подушке, тихо посапывая, спал Васятка. (Феклуша на ночь раскладушку себе ставила на кухне). Андрей Ильич бережно взял его на руки, понес к себе. Когда он клал мальчика на диван, тот зачмокал пухлыми губами, принял удобную позу. Камынин лег с ним рядом, стал целовать, шепча горячо, как в бреду:
— Дорогой мой. Хорошенький. Милый мой. Дорогой…
Он вытер сынишке вспотевший лобик, обнял, прижался. Казалось, от теплого тела мальчика в грудь проникло что-то успокаивающее, удары детского сердечка вливали в него жизнь. По-прежнему Андрею Ильичу мерещилась жена, Молостов — одни в лесу, пьяные от ласк; по-прежнему он жадно прислушивался к звукам, надеясь уловить шум автомобильного мотора, знакомые шаги на лестнице, звонок, хоть и знал, что это нелепо, скоро рассвет; по-прежнему он дергался, не мог найти удобное положение на подушке. И все же не так жгло грудь — рядом находилось маленькое, родное, горячо любимое существо. И вот его-то, Васятку, жена захочет отнять? Да лучше смерть.
Протянув руку к пачке с папиросами, Андрей Ильич обнаружил, что она пуста. Андрей Ильич зажег свет: к удивлению, пустой оказалась и вторая пачка. И лишь тут он увидел, что вся пепельница завалена окурками, окурки белели в кадке фикуса, на полу.
Окно сквозь тюлевую занавеску заметно помутнело, под застрехой завозились, чирикнули воробьи, яснее выступила спинка клеенчатого дивана, крылышки фикуса, узор на туркменском ковре. У Камынина это было последнее впечатление от ночи. Он забылся в нервной чуткой дремоте, о чем-то бредил, скрипел зубами, несколько раз открывал глаза и опять забывался.
Солнце уверенно сияло с небосвода, горячий июньский ветерок быстро обдул землю, на мазутно-жирных дорожных колеях появились белые гребешки — первый признак того, что грязь подсыхает; на бугорках из-под скатов газика уже рвалась пыль. Это Камынин, напрасно прождав жену и весь следующий день, в понедельник вместе с Васяткой выехал на трассу. Придерживая сына, он хмурым, невидящим взглядом скользил по земляной насыпи, что тянулась сплошным, местами замощенным массивом слева от проселочной дороги. Камынин решил осторожно выведать все у Варвары. Может, еще не поздно отстоять семейное счастье? Нет ли и его вины в этом разладе? Всегда ли он был прав с Варварой? Не проглядывало ли в его отношениях некое самодовольство: теперь-де она уже не девушка, жена моя, нас ребенок связывает, чего особенно ухаживать, волноваться — деться ей некуда?! К тому же, мол, и материально от меня зависит. (Может, и такая хамская мыслишка подспудно проглядывала?) Ведь домашние заботы жен мужьями воспринимаются как нечто должное: зарплату за них не начисляют. Не случалось ли иногда так, что, приходя с работы усталый, он срывал на ней раздражение из-за какой-нибудь не вовремя поданной солонки?
Для встречи с женой имелся отличный предлог: она давно просила привезти ей сынишку.
В чашинском лагере шофер подрулил прямо к шалашу медпункта. На поляне от пряных, могучих, излучающих свет елей лежали длинные и прохладные тени. Васятка, едва его спустили на землю, бросился к толстому стволу дуба, закричал во весь голос:
— Пап! Смотри, кто это?
Он увидел ручного ежа, прижившегося в лагере. И тотчас же из шалаша выскочила Варвара Михайловна. Не веря глазам, она бросилась к ребенку:
— Васюнька! Сыночек!
Мальчик живо обернулся к матери. Вид у него был такой, словно он только пять минут назад с ней расстался. Он не подбежал, даже не поздоровался, а, показывая пальцем на ежа, закричал в полном восторге:
— Она ездит! Мам, глянь! Она ездит!
Еж, рывшийся свиным рыльцем в прошлогодних листьях, с проворством, необычным для неуклюжего грузного туловища, нырнул под сваленный дуб. Васятка, увернувшись от матери, кинулся за ежом, торопливо перелез через бревно. Варвара Михайловна хотела было поймать его — и повернулась лицом к мужу. Что-то сдавило ей горло, она сделала быстрое глотательное движение. Первою ее мыслью было: знает ли он об ее отношениях с Молостовым или все еще не догадывается? Вчера у нее с Павлом состоялась новое короткое свидание. Лицо у Камынина было такое, словно он не спал двое суток, под глазами залегли тени, но губы улыбались по-обычному приветливо. Что-то острое, настороженное, неискреннее блеснуло в его зеленоватых глазах, он моргнул и словно сбросил это, как попавшую на зрачок соринку. Варвара Михайловна, точно в классе перед учителем, вытянула руки. Как это было непохоже на первую встречу тут же, на трассе, когда она при всех кинулась мужу на шею!
— Не ожидала нас? — спросил он, подходя.
Она принужденно улыбнулась.
— Отчего не ожидала? Очень хорошо, что приехали.
— Значит, рада?
— Вот чудной. Какие ты вопросы задаешь, — словно обиделась молодая женщина.
Она испугалась, что ее внезапная враждебность к мужу вырвется наружу. Варвара Михайловна беспомощно оглянулась и, словно найдя выход из положения, кинулась к сыну, схватила его на руки, стала тискать, целовать. Морщинки у ее переносицы, у глаз расправились, лицо осветилось истинным счастьем. Васятка начал орать, вырываться: он без конца поглядывал на срезанный дуб с ежиком. «Конечно, все, все знает», — как-то холодно и словно довольная этим подумала Варвара Михайловна. И в Камынине все опустилось, закаменело. «Значит, оправдались мои самые худшие опасения», — решил он.
За последнюю неделю со времени первого свидания с Молостовым Варвару Михайловну мучительно томила раздвоенность. Правда, она уже не считала себя женою Андрея, но чувствовала, что одной ногой еще стоит в старой семье. Ей хотелось, наконец, определить свое положение. И хоть это было очень страшно, она почти обрадовалась тому, что все сейчас разрешится.
— Ну, как живешь? — вновь улыбаясь, спросил Камынин и сам удивился не столько тому, что задал фальшивый вопрос, сколько своему будничному тону. — Может, пройдемся в лес? Чего мы тут ждем?
Она движением ресниц нерешительно показала на трассу: Баздырева, Молостов и другие члены районного штаба уже заметили приезд главного инженера — удобно ли уходить? Дело же заключалось в том, что Варвара Михайловна боялась остаться одна с мужем. Все-таки сейчас хоть на людях.
Он ответил пожатием плеч: ничего, мол, подождут, мы ненадолго.
Как все меняется: когда-то она звала его в лес, а он стеснялся. Отказываться и дальше Варваре Михайловне показалось невозможным, притом Андрей держал себя ровно, спокойно: может, ничего не знает? Его плечистая, сильная фигура была по-обычному пряма, русые, густые, выгоревшие волосы аккуратно причесаны, на синих бриджах проступала отутюженная складка, хромовые сапоги, несмотря на грязь, блестели свежей ваксой. Усталые морщинки на большом
