— Если русский господин позволит, — сказал капитан, меняя тон на дружеский, — мы бы попросили разрешения подобрать здесь добрую мачтовую сосну. — И пояснил: — В недавней буре на судне пострадал грот.
Мачту испанцам соорудили через самое малое время и в тот же день помогли поставить. Александр Андреевич послал на судно знающих мужиков, и они без промедления сделали свое.
Судно уходило от острова. По вантам побежали матросы, уползла в клюз якорная цепь, поднялись паруса.
— Ну, что скажешь? — спросил Баранов Кильсея.
Кильсей помолчал, глядя на поднимавшее паруса судно, затем ответил:
— А то и скажу, Андреевич, что миром встречаться лучше, чем ядрами баловать.
Баранов кивнул.
— То верно, — сказал. И, обернувшись вполоборота, с удовольствием оглядел поднимающиеся в гору будущий город и крепостцу.
Ватажники, ставившие мачту на «испанце», позже рассказали, что все время, пока они с гротом занимались, капитан неподвижно стоял у борта и глаза его были устремлены на берег. Потом капитан подозвал офицеров судна и, указывая на берег, сказал что–то и тотчас ушел в каюту.
— Нужно думать, — пояснил старый ватажник, — сказал он им: смотрите–де, как дикую землю русские обиходили. Учитесь! — Покивал головой слушавшим его ватажникам, — Больно лицо у капитана было серьезное. Видать, на своих крепко осерчал.
Баранов выслушал рассказ, рассмеялся и с сомнением сказал:
— Пущай будет так.
* * *Голиков нежданно–негаданно нагрянул в Охотск. Наталья Алексеевна увидела из окна подкативший к дому возок и, только когда седок вовсе из возка выпростался, узнала: Иван Ларионович! Изумилась крайне. Накинула платок на неприбранные волосы, выскочила на крыльцо.
Голиков вяло улыбнулся хозяйке.
Григорий Иванович был в порту. За ним послали человека. Голиков поторопил:
— Одна нога здесь, другая там.
Сел к столу, хмурясь, взял чашку с чаем, но сделал глоток, другой и о чае забыл, задумался.
Глядя на него, Наталья Алексеевна бабьим чутьем поняла: «Приехал купец с плохими вестями».
— Иван Ларионович, Иван Ларионович, — позвала.
Голиков взглянул на нее, как проснувшись, удивленными глазами.
— Да… да, — отпил из чашки, сказал: — Чай у тебя, Наталья, холодноват.
Наталья Алексеевна подлила из самовара. Но Иван Ларионович в другой раз отпил глоток и опять забыл о чашке. Не до чая, видать, ему было, ждал Шелихова.
— Да в чем дело, Иван Ларионович? — допытывалась Наталья Алексеевна, но он только поглядывал на нее, ничего не объясняя. Однако сказал:
— Не бабье это дело, Наталья.
Посланный в порт человек нашел Григория Ивановича на причале. Сунулся к нему, но только рот успел открыть — я‑де от Натальи, мол, Алексеевны, — Шелихов прервал:
— Подожди, — и взбежал по шаткому трапу на стоящий у стенки галиот. Мужичонка, теребя в руках шапку и хлопая глазами, остался на причале.
Галиот третий день стоял в порту, но то одно, то другое мешало отплытию, а теперь обнаружилась течь в трюме. Так бывает: коли не заладится, то и в большом, и в малом черт палки в колеса сует.
Мужик ждал Шелихова больше часа. Наконец Григорий Иванович сошел с трапа и увидел посланца Натальи Алексеевны. И хотя был зол и раздражен крайне — течь таки случилась, — спросил:
— Ну, что там?
— Иван Ларионович Голиков приехал.
— Что? — наклонился Шелихов от неожиданности. — Голиков?
— С утра в доме сидит. За тобой, хозяин, послали.
Шелихов настолько поражен был вестью, что взял мужика за плечи, тряхнул, спросил:
— Ты что, пьян?
— Наталья Алексеевна послала, — забормотал тот, — наказала звать срочно.
Шелихов отпустил мужика, и, как у Натальи, недоброе предчувствие кольнуло ему в душу. Он постоял мгновение молча, повернулся к спускавшемуся по трапу капитану галиота, сказал коротко:
— Разгружайте судно.
Тот хотел было возразить, но Шелихов, размахивая руками, уже шагал по гнилым доскам причала. Капитан посмотрел вслед, пожал плечами и вновь полез на галиот. На палубе загремел его голос:
— Открывай трюмы. Все на разгрузку!
Так начался день, который позже много раз вспоминал Шелихов.
Голиков встретил Григория Ивановича без улыбки. Поднялся из–за стола, протянул руку. Рука была словно неживая, и недоброе чувство вновь всколыхнулось в Шелихове.
— Садись, садись, — сказал Голиков, — рассказывай, как у тебя? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Я вот вести недобрые привез, ты уж старика прости, что сразу с такого начинаю.
Шелихов подвинул стул, сел.
Голиков по привычке ухватился костистой рукой за подбородок, помял его, сказал:
— Слухом верным пользуюсь, что Лебедев — Ласточкин, Иван Андреевич дорогой, суда на Алеуты послал и ватаги его вовсю на островах орудуют.
— Как послал? — воскликнул Шелихов. Показал за спину пальцем. — Вон, у причалов, стоят два лебедевских галиота. И оба без такелажа. — Усмехнулся: — Шутишь, Иван Ларионович?
— То пущай стоят, — возразил Голиков, — он суда из Петропавловска послал. У московских купцов Собакиных фрахт взял и послал.
— Болтовня, — все еще не верил Шелихов.
— Нет, Гриша, не болтовня. Меха в Иркутск пришли. Свежие, сырые еще. Сам видел.
— Да такого быть не может!
— Может, может, — покачал головой Голиков. — На Алеуты нам теперь и шагу ступить не позволят.
Шелихов грудью уперся в стол, подавшись к Ивану Ларионовичу:
— А векселя? Векселя–то его у тебя?
Голиков разгладил морщинку на скатерти, переставил недопитую чашку чая и только после того поднял глаза на Григория Ивановича.
— Векселя? — переспросил. Хмыкнул неопределенно и сказал, как ударил: — Векселя он выкупил. И знаешь, кто оплатил их?
У Григория Ивановича плечи поднялись.
— Так вот что скажу тебе, — продолжил Голиков. — Капитан Охотского порта Кох Готлиб Иванович. А в часть покрытия векселей пошли твои долги за хлеб, что ты в прошлом годе на новые земли послал, задолжавшись здесь, в Охотске, по его оплате.
— Кох? — удивился Шелихов. — Кох? Да он все время мне кланяется, добивается, чем помочь может!
— Ну, Гриша, — ответил на то Голиков, — удивляешь меня. Коху поклониться, что плюнуть. Чем он ниже кланяется, тем больше оглядывайся. — И, глянув с больной, нехорошей улыбкой на Шелихова, спросил: — Все уразумел?
Шелихов молчал.
— Нет, вижу, — сказал Иван Ларионович, — не все ты понял. Здесь не молчать, кричать надо. Кричать! На какие шиши, скажи мне, мил друг, людей будешь посылать на новые земли? На какие шиши хлеб им дашь? Чем расплачиваться будешь за. галиоты? А?
Голиков ворот распахнул, словно ему жарко стало. Дышал с хрипом, весть–то, видать, надсадила его.
Шелихов взглянул в глаза Ивану Ларионовичу, и ему без слов стало ясно, что еще не все сказал главный компаньон. Есть новости и пострашней.
* * *Бочаров уходил от индейцев, как уходит раненый зверь от охотника. К середине дня капитану стало ясно, насколько трудную игру он затеял. Да, зима не прошла для Бочарова бесследно и сил ему не хватало идти так, чтобы индейцы оставались на расстоянии, которое позволило бы спутать следы и окончательно оторваться от погони. Индейцы шли за ним вплотную, и он, словно волк, чувствующий дыхание наседающей своры, все время ощущал преследователей.
Солнце стояло высоко, когда, миновав густой сосняк, капитан с мужиками вышли к ручью. Они поднялись вверх по течению, резко свернули в лес и, обходом, вновь вернулись на то место, где недавно, сбивая след, вошли в воду. Здесь, в кустах талины, они укрылись, ожидая прохода индейцев. Бочаров хотел наверное знать, какое расстояние отделяет их от преследователей, надеясь все же спутать след и уйти к ватаге.
Бочаров тяжело опустился на траву, чуть раздвинул перед собой ветви упругой талины и с надеждой подумал: «Отдохнем с часок. Будет полегче». Еще не успев отвести руку, придерживающую гибкие ветви, увидел: на берег ручья вышел индеец. Он стоял так близко, что капитан сумел разглядеть: ни тени усталости не было ни в лице индейца, ни в фигуре. Оглядел траву на спадавших к каменистому ложу ручья пологих склонах, и, видимо, сообразив что–то, он приложил к губам сложенные раковиной ладони. Резкий, выдыхом, кашель лосихи, подзывающей детеныша, полетел над лесом: «Кху, кху, кху!»
Опустив ладони, индеец прислушался. Бочаров разглядел, как поднялись у него плечи.
«Уа, у‑а «а, — долетел снизу ручья голос плачущего лосенка. — У–а–а‑а…»
Не мешкая больше, индеец быстро пошел вверх по течению. Из–под ног взлетали брызги, вспыхивая разноцветной радугой в косых лучах солнца.
Бочаров провожал его взглядом, пока тот не скрылся за поворотом ручья. Теперь капитан знал: их отделяет от преследователей только час ходьбы. Один час. Слишком мало, чтобы отдохнуть и надежно запутать следы. Однако он понимал и то, что, каких бы это ни стоило сил, надо встать и, несмотря на усталость, идти быстрей, чем они шли прежде… Только тогда к сумеркам они могли иметь в запасе необходимое время, которое позволило бы уйти от погони.
