Много, очень много нового, интересного, неповторимого доводится наблюдать на Сталинградгидрострое. Все это стоит бережно сохранить в памяти. Не для истории, нет — для себя, чтобы потом легко было вспомнить эти страницы своей жизни.
Понемногу литературное творчество начинает увлекать шофера. Незаметно для него дневник перестает быть достоянием только самого автора. Иногда, желая в точности воспроизвести то или иное происшествие, Юрий Сергеевич, выступая перед бригадой, читает отрывки из своего дневника. Он замечает, что слушают его с неизменным интересом. Записавшись в прения на комсомольской конференции, он решает и там почитать кое-какие отрывки. Не для того, чтобы заинтересовать делегатов своим литературным мастерством, нет, — просто, чтобы ярче рассказать о том, как вставала на ноги его комсомольская бригада.
Поднявшись на трибуну, он раскрывает дневник, читает и, читая, с удивлением чувствует, что его слушают с каким-то иным, особым вниманием.
В перерыве незнакомые юноши и девушки подходят и благодарят его. За что? Да за интересные записи.
Литературный эффект дневника совершенно неожидан для его автора. Он смущен. И вдруг ему предлагают издать дневник книжкой.
Книжкой? Юрий Пронин колеблется. Разве он писал для читателей? Нет, он писал для себя. Ему доказывают, что дневник имеет общественное значение, что в нем правдиво отражен один из участков стройки, что это интересно и ценно не только для него самого, но и для читателей, живо интересующихся всем, что происходит сейчас на волжском левобережье, у Сталинграда.
Нет, все же публиковать дневник нельзя. Он писал, не думая о читателе, не заботясь о форме. Он хотел только запечатлеть для себя кусочки своей жизни. Многие записи сделаны кое-как, в них немало лишнего, несущественного. Но люди, которых он привык уважать, успокаивают его: ничего, записи можно отредактировать, содержание же дневника — единственное в своем роде.
И шофер соглашается: «Издавайте».
Однажды, когда Юрий Пронин едет на «слоне», как он ласково называет свой двадцатипятитонный самосвал, путь ему заступает легковая машина. Из нее выскакивает человек и поднимает руку. Пронин тормозит и открывает запыленную дверь кабины. Человек по металлической лестнице поднимается в кабину. В руке у него небольшая книга.
— Ваш авторский экземпляр! Поздравляю, Юрий Сергеевич!
Оказывается, это очень радостно — впервые видеть свою книжку, может быть так же радостно, как в первый раз загрузить кузов землей, вынутой из котлована будущей гидроэлектростанции.
Юрий Пронин перелистывает книжку и с некоторым даже удивлением видит свои слова, свои фразы напечатанными. Он переживает какое-то щемящее, но радостное чувство оттого, что теперь вот его мысли, рожденные наедине с записной книжкой, будут читать тысячи людей.
«Дневник гидростроевца» — как славно звучит заглавие! И сверху: «Юрий Пронин». Но радоваться некогда. Пронин не литератор — он бригадир шоферов. Сунув книгу за козырек машины, он продолжает свою работу, совершая один за другим рейсы от экскаваторов, копающих котлован, до отвалов, куда сбрасывается вынутый грунт. Только изредка, когда какая-нибудь из предыдущих машин задерживается под погрузкой, шофер вынимает книгу — свою книгу, на переплете которой написано: «Юрий Пронин. Дневник гидростроевца»…
С тех пор он регулярно ведет записи. Успех книжки помог ему понять, как ценно и неповторимо все, свидетелем чего он сейчас является. Но этого мало. Теперь он понимает, что был слишком скуп в своих записях, слишком близко видел вокруг себя. Работая над продолжением дневника, он записывает уже не только дела своей бригады, но и все свои наблюдения над буднями стройки, над людьми, с которыми сводит его работа, над тем, как здесь, на лысых, облизанных ветром, пустых холмах, понемногу, подчас незаметно для глаза ежедневного наблюдателя, растет одно из чудес коммунистического строительства.
Очень богата жизнь Юрия Пронина, много у него интересных дел. Он руководит теперь комплексной бригадой машин, в которую входят два экскаватора «Уралец», мощные самосвалы, десятитонные «язы» и двадцатипятитонные «мазы», бульдозер, поливочная машина.
Но как ни занят Юрий Пронин всеми этими делами, какой тяжелый ни выдался бы ему день, как поздно ни возвратился бы он домой, — вернувшись, он обязательно раскрывает тетрадь дневника.
Так в ряду других больших дел этого энергичного гидростроевца рождается его новая книга.
С того самого дня, когда бригада Сетьстроя прибыла в эти знаменитые теперь края, Петр Синицын как-то сразу разочаровался в своей профессии.
Нет, «разочаровался» — не то слово. Все было сложнее…
Петр Синицын попрежнему любил свое нелегкое, опасное дело монтажника-верхолаза. Со стороны, издали, мачты высоковольтных электропередач кажутся легкими, ажурными, точно парящими в воздухе над простором степей или трудолюбиво шагающими гуськом через леса по широкой просеке, прорубленной для них. На самом деле это тяжелые, стальные сооружения. Поднять, установить и укрепить их на бетонных подушках, а потом на большой высоте подвесить к ним провода и грозозащитные тросы — дело нелегкое. Оно требует большой ловкости, сообразительности и умения, если надо, идти на разумный риск. Петр Синицын, трудовой путь которого начался в этой бригаде сетьстроевцев, сразу оценил живое дело, привык к нему, увлекся им и начал считать самым интересным и увлекательным из всех дел, какими занимаются люди. К тому же — что там говорить! — приятно сознавать, что ты прокладываешь свет, двигаешь культуру в далекие районы, в пустынные края, в степь, в тайгу.
Но вот стальные мачты зашагали по трассе стройки. С их вершины, с высоты птичьего полета, в погожие дни можно было видеть окрестности километров на пятнадцать-двадцать. Перед Петром Синицыным начали открываться картины больших, непонятных ему строительных работ, сменявшие одна другую. Среди изрытой, развороченной степи юный монтажник видел в облаках пыли целые стада больших и сложных машин; машины эти казались ему сверху живыми существами, а маленькие люди, сидевшие в их кабинах и так умело управлявшие ими, — мозгом этих гигантов.
Все это было так необычайно, что всегда дисциплинированный монтажник, иной раз забыв работу, застывал, безмолвно и очарованно созерцая происходящее. Среди работающих на стройке было много его погодков, самых обыкновенных парней и девушек. И он с неудовольствием начал замечать, что завидует им, уверенно хозяйничающим на всех этих сооружениях, управляющим машинами и механизмами, по сравнению с которыми его собственный инструмент казался ему простым, как каменный топор. О стройке, которая поднималась над ископанной, взлохмаченной землей, каждый день писали в газетах. Вся страна следила за работой этих парней и девушек, а он, Петр Синицын, со своими товарищами продолжал ставить все одни и те же, похожие одна на другую мачты, тянуть бесконечные провода, совершенно одинаковые и в тайге, и в степи, и на трассе огромных строительств.
Вот тут-то Синицын и почувствовал, что начал к своей профессии охладевать. Видя, что это уже начинает отражаться и на работе, он однажды доверил тревожные свои мысли мастеру Захарову, который когда-то приобщил его к сложному делу верхового монтажа. Захаров, или, как все его называли, Захарыч, человек покладистый и даже осуждаемый начальством за мягкость и панибратство с подчиненными, с недоумением посмотрел на своего ученика, потом вдруг покраснел до испарины и пустил такую очередь соленых, дореволюционного качества, словечек, что Петр отскочил от него и поспешил убраться, не ожидая ответа по существу.
Но вечером, приняв от бригады работу, мастер сам подошел к Синицыну, взял его за плечо своей маленькой жесткой рукой и, посмотрев в сконфуженные глаза парня, сказал с упреком:
— Петька, профессия баловства не терпит!
Квартировали в ту пору монтажники в доме на окраине поселка. В большой комнате помещалось человек шесть. Мастер жил здесь же, в уголке, отгороженном одеялом. Ночью, когда все уже храпели на разные голоса, Синицын ворочался и не мог уснуть. Он уж принимался и считать до ста и обратно и пытался представить, как он, стоя наверху, на краю мачтовой балки, вдруг срывается и летит вниз; все эти неоднократно проверенные способы самоусыпления на этот раз не помогали. Сна не было. Разговор с мастером снова и снова приходил на ум.
Вдруг Петр услышал, как в углу скрипнула деревянная кровать и кто-то на ощупь, осторожно обходя спящих, пробирается к нему.
— Маешься? — услышал он рядом с собой шопот Захарыча. — И мне что-то не спится… Вертелся, вертелся, аж бока болят… Очень ты меня, Петька, сегодня обидел!.. Я — што! Меня можешь какими хошь словами критиковать — выслушаю. Ты дело наше обидел. Профессия — она вещь святая! В нее, брат, верить надо.
