— У теть Лиды муж знаешь кто? Международный обозреватель. Чугарин, встречала небось в газетах имя это?
— Нет. И все равно Виктор Андреевич лучше… — Катюша сказала это так убежденно, что у Эдьки даже сердце дрогнуло.
— Нравится он тебе? — спросил он.
Катюша наклонила голову и ответила неуверенно:
— Вот еще… Мне девятнадцать, а ему за сорок. Просто он очень сильный.
Эдька промолчал, а на душе почему-то стало пасмурно. Они стояли у большого камня, нависшего над рекой, и внизу гудели мощные водяные струи, прорываясь сквозь каменный барьер, и тайгу над рекой сотрясал неумолкаемый грохот. Катюша подошла к самому обрыву, и Эдьке надо было тоже от нее не отставать, потому что она могла подумать, что он боится. А ему и на самом деле было боязно, потому что речка внизу была похожа на огромное живое существо, которое беспокойно ворочалось в темноте, и пенные струи казались многочисленными лапами, которыми чудовище пыталось зацепиться за берег, за скользкие выступы камня, и от всего этого было немного жутковато. Но Катюша стояла у самого края камня, и ему вдруг показалось, что она может сорваться вниз, и он кинулся к ней и, схватив за руку, отдернул назад. Она глянула на него удивленно и вдруг засмеялась тихо и радостно:
— Испугался?
Он кивнул. И ему было совсем не стыдно за это признание. Катюша стояла уже в стороне от обрыва, а он все не отпускал ее руку, и она тоже не делала попытки ее отнять, и Эдьке было ужасно хорошо от того, что все вот так, как оно есть: и эта тайга, и строгий Коленьков, и тетя Лида, которая вычитывает ему нудные нотации. Сейчас он даже готов был помириться с вредным Котенком, который нет-нет да подбросит шуточку с ядом.
— А у тебя были девушки, — Катюша говорила уверенно, без тени сомнения, будто для нее это вопрос уже решенный и она просто констатирует факт.
— Ну и что?
— Знаешь, мне кажется, что ты совсем не такой, как все у нас… Ты какой-то… домашний… Ты обижаешься на всех. Это глупо, Эдик. Так можно на весь мир обозлиться. А у нас за тебя каждый в огонь и в воду. Закон такой в партии. Я тоже вначале обижалась. А потом глянула, а они все очень добрые люди. Ты приглядись.
Эдьке не хотелось возражать, хотя в другой обстановке он бы кинулся в спор. Думал он сейчас о другом, и мысли его были далекими от темы разговора, заведенного Катюшей.
— Хочешь, я тебе скажу то, чего никто не знает?
— Да.
— Ты знаешь, где я учился? Знаешь… Хорошо… Так вот, я хочу здесь не деньги заработать. Деньги— чепуха… Я жизнь хочу узнать… Понимаешь, писатель не напишет ничего, если не знает жизни. Вот и я хочу присмотреться ко всему. Дневник начну вести. А потом сделаю повесть. О всех о вас. И о тебе тоже. И о Коленькове твоем.
— Да не мой он, я ж тебе говорила… Просто старый он для меня.
— Знаем мы этих старых.
— Ревнуешь, да?
— А если ревную, то что?
— Ничего, просто ты чудак. И любовь у тебя там будет? Потому что без любви книжку неинтересно читать. Скучно. Все про дела говорят. А ты сможешь книжку написать?
— Не знаю. Попробую.
Она вдруг рассмеялась. Громко и весело, будто вспомнила что-то очень смешное.
— Ты чего?
— Да нет, это я просто так… Ты — и вдруг писатель. Они ведь все пожилые, жизнь повидавшие, а ты?
Эдька смеялся тоже:
— Ладно, пусть будет как ты хочешь… Пусть я не писатель. Пожалуйста. Только вспомни вот что: в каком возрасте Пушкин погиб? В тридцать семь? Так. А сколько он к этому времени написал? Так когда ж он начал сочинять? Ага, съела?
Он не заметил, как обнял ее за плечи, и она сразу же приникла к его плечу. И он подумал о том, что сейчас готов драться насмерть с любой опасностью, которая может угрожать этой девчушке, и грудью своей защитить ее. Ему даже не хотелось двигаться с места, потому что она может убрать голову с его плеча и тогда ему снова станет плохо.
— Ты не замерзла? — спросил он. — Если хочешь, я тебе отдам куртку. Мне жарко все равно.
Она снова засмеялась, и он почувствовал в ее смехе торжество женщины, получившей подтверждение своим силам и возможностям, и радость оттого, что вот он, нервный, колючий, готовый враждебно встретить любой взгляд, он сейчас покорен ей и готов идти за ней хоть куда.
Они сошли с обрыва вниз, на берег, и тихо двинулись к лагерю. Издалека в ночной тайге слышался звонкий голос Касаткиной, певшей лирическую мелодию, и тут же песня прервалась, потому что затарахтел звонко движок, набирая обороты, и вновь песня выплыла из тишины.
Песня знакомая настолько, что никогда не вызывала у Эдьки какого-либо интереса. Но тут было совсем другое дело, и сейчас, здесь в тайге, она волновала и тревожила, и мягкие волосы Катюши прикасались к его щеке, и от этого в груди было почему-то тесно и дышать стало тяжело. И он, пересиливая себя, вдруг сказал ей:
— А я вообще могу водить любую технику… Все, что на колесах. Даже танк. Только приглядеться надо.
Он сказал это так хвастливо, что ему самому стало противно. И сейчас же, не дожидаясь ответной реплики Катюши, боясь, что она подумает о нем как-либо не так, добавил:
— А если честно, то не все я могу… Практики нет. Но я научусь. Может, когда-нибудь и танк повожу. В армию вот призовут — гарантия, что в танковые части.
Они стояли совсем недалеко от лагеря, видели огни, узким кольцом опоясывающие площадку на берегу, слышали диалог киногероев. Из темноты вдруг выбралась фигура, прошлась по берегу. Вспыхнул огонек сигареты. Человек пригляделся, подошел поближе.
— Катя? — спросил он простуженным голосом Любимова. — Это ты? А кто с тобой?
Он подошел еще поближе, и его лысина светлым пятном замаячила совсем рядом.
— А, это новенький? Быстро сообразил… Ты гляди, парень, Катюшу нашу не обижай… Она у нас тут за дочку… — Он помолчал, кивнул на речку: — Доставит нам этот ручеек хлопот еще… Ох, доставит.
— Какой же это ручеек, Василий Прокофьевич? — спросил Эдька. — Это река.
— Для тебя река… А по картам это ручей безымянный… И впадает он в речку Бурею… А речка эта местами шире Амура… Вот так, милый. Это и есть сибирские масштабы. Здесь мало просто сильным человеком быть, здесь, если хочешь, героическим человеком станешь. А если не станешь, то уйдешь. Третьего выхода нет. Вот так. Закурить тебе дать? Не куришь… Молодец. Продолжай и дальше в том же духе. Ну, я пошел. Напугал небось, а? Уж признайся, кавалер? Нет? Ну ладно, я уже ушел. Гуляйте.
Они еще побродили по берегу, дожидаясь, пока закончится сеанс. Потом дождались, когда погасли все огни в палатках. Застучал, захлебываясь, движок и вдруг смолк. И сразу же померкли лампочки на стоянке, и осталась вокруг тишина, и только шум речки и занудный писк комаров нарушал это всеобщее молчание природы.
— До завтра, — сказала Катюша, когда они прощались у ее палатки.
Эдька неловко ткнулся губами в ее щеку. Она не отстранилась.
Потом он посидел немного у своей палатки. Оттуда доносился мощный храп Котенка. Низкие тучи гнал над тайгой беспокойный ветер. Иногда проскальзывала в дымных просветах круглая луна и тотчас же исчезала. Немного жутковато было, когда вспомнишь, что до ближайшего населенного пункта много километров. И все же здесь он будет делать свое дело. Он будет все записывать, все фиксировать, потому что потом, при работе над рукописью, это будут бесценные подробности. Даже хулиганские частушки, которые распевает Котенок.
Смешно: влюбился. А что, она девчонка что надо. Не то что институтские кривляки. Простите-с, каждая из них наверняка Анна Ахматова в перспективе. А это — человек. И в беде не бросит, и поговорить с ней по-доброму можно. И вообще пора бросать эти пижонские, штучки. Он ведет себя здесь так, будто тут не тайга, а московские шлифованные тротуары.
Разделся и нырнул в спальный мешок. Тоненько попискивал комар: видно, где-то неплотно прикрыт полог. Искать не стал: не хотелось вылезать из тепла. Только прикрыл голову, и все. А Котенка пусть кусает, его даже если медведь грызанет, и то не проснется. Вот спит человек.
А Коленьков ему неприятен. То ли потому, что за теть Лидой ухаживает у всех на глазах, то ли потому, что орет на людей не своим голосом, когда что-то не так. Разве это стиль руководства — крик? Кричат только те начальники, которые не могут другим методом справиться с подчиненными.
Он засыпал, думая об отце, о дяде Игоре. О том, что скоро встретится с ними, надо только выдержать немного, привыкнуть ко всему. И самое главное, ни с кем не связываться. Здесь подначивают всех. А если на каждого подшучивающего над тобой глядеть как д’Артаньян на обидчика, толку не будет.
Во сне он видел Лесное. Отец собирался на работу. А над лугом висело яркое-яркое солнце…
Дорошин ждал доктора Косолапова. Окликнул жену. Интересовался временем. Ольга Васильевна сказала, что без пятнадцати три. Значит, еще полчаса. Вчера убрали наконец сиделку от кровати. Легче дышать стало. Дорошин призвал на помощь всю свою смекалку по «обрабатыванию» начальства. Знал немало приемов, которые на протяжении многих лет приносили ему успех. А вот тощего доктора одолевал с трудом. Зато как радовался Дорошин, когда удавалось настоять на своем: живет, значит.
