«Вон Костя Шаров не хуже вас, а по курсам разным не шляется, — хваталась она, как за соломинку. — Женился и живет… Поди скоро внучатами мать потешит. Худо ли?»
И она видела маленький смеющийся рот, зубок торчал во рту, как кусочек сахару, видела пухлые, точно перевязанные ниточками у локотков и ладошек, ручонки — они теребили ее за волосы, за нос, и, склонившись, она щекотала подбородком теплую белую шейку.
— Ну, ладно, — говорила она, ворочаясь, — женить вас рано. И курсы, леший с ними, не на всю жизнь, вернетесь… Да надолго ли?
Сердце замирало от такого вопроса. Анна Михайловна старалась не отвечать себе, торопясь, думала про другое, что вот и писем нет, строчки за месяц не написали: живы, здоровы ли, как кормят? Не грех бы и навестить родную мать. Чай, выходные бывают; чем каблуки сшибать по городу, взяли бы да промялись, прошли осьмнадцать верст — долго ли молодым, вроде прогулки… И что это не светает, не пора ли печь затоплять? Нет, уж ни за что она не ляжет еще раз так рано, все бока отлежала, и на сердце нехорошо.
Она шла вечерами в читальню или посидеть к кому-нибудь из соседок, где ребят было побольше.
А однажды, под воскресенье, промаявшись ночь, поднялась Анна Михайловна раным-рано, напекла пирогов, сдобнушек, яиц сварила, намешала из топленой сметаны масла и, взяв в колхозе лошадь и попросив Дарью приглядеть за домом, съездила к ребятам в город и потом долго вспоминала, как обрадовался Михаил, как уписывал пирог и сдобники, а поев, расспросил о новостях, взял коньки и ушел в городской сад, торопливо попрощавшись с матерью; как насилу разыскала она в гараже МТС Алексея, грязного, в масле и копоти, — он не удивился и не обрадовался, словно они не расставались, но тотчас увел в общежитие, помылся, переоделся, напоил чаем, молчал и слушал мать, а когда она собралась домой, не отпустил, уговорил переночевать. Он уступил ей свою койку, а сам лег с товарищем, и под утро, когда в общежитии выстыло, мать слышала, как он тихо поднялся и укрыл ее своим пальто. И за одну эту минуту, когда он на цыпочках, босой и очень высокий в предрассветном сумраке, подошел к ней и, стараясь не дышать, чтобы не разбудить, укутал ей ноги, за одну эту минуту она согласна была жить в одиночестве сколько надо для сыновей. Согревшись, засыпая, она подумала, что, должно быть, вот из таких минуточек и слагается материнское счастье.
XII
Прошли январские морозы, переломилась зима, отгуляли-отплакали докучливые вьюги, и дел Анне Михайловне прибавилось, некогда стало много раздумывать. А там и весна грянула, и с первыми ручьями привел Алексей в колхоз трактор. Посветлело и потеплело в старой избе. Скоро вернулся и Михаил с курсов: под мышкой премия — хромовый портфель и счеты с желтыми новыми костяшками, — тут вовсе повеселело в дому.
— Как делишки, товарищ тракторист? Не угостить ли вас орехами, чтоб не пахали вы с огрехами? — подтрунивал Михаил над братом. — Сколько изволили подшипничков спалить?
— Пока ни одного.
— Что ты говоришь? Гм-м… Слушай, а кто это в вашей бригаде целый день трактор заводил, не знаешь? — вкрадчиво спрашивал Михаил, весело жмурясь. — Будто бы вертел, вертел, живот надорвал, а машинка ни тпру ни ну… Вызвали механика, прикатил тот вечером на велосипеде. «В чем дело?» — «Трактор сломался…» Осмотрел механик — все в порядке. Что за оказия? Потом глянул случайно в радиатор, а там… воды нет. Знакомая история?
— Выдумывай… — бормотал Алексей, посапывая и краснея. — И вовсе не так дело было.
— А похоже? — не унимался Михаил, покатываясь со смеху.
Анна Михайловна, усмехаясь, качала головой. Алексей взглядывал на мать, хмурился и ворчал:
— Ладно, ладно… Расскажи-ка, главбух, много ли ты нащелкал?
— Десять лет строгой изоляции.
— Не смей так говорить, — сердито обрывала мать. — Болтай, да меру знай. Еще неизвестно, что ревизия покажет.
Ревизия, назначенная Семеновым, много попортила крови Анне Михайловне. Савелий Федорович притащил в избу корзинищу бумаг и каждый вечер приходил с Андреем Блиновым к Михаилу. Они раскладывали бумаги по лавкам, на полу — прямо ни пройти, ни сесть, считали и пересчитывали, стучали на счетах до поздней ночи, не давая спать.
Квитанции и ведомости за первый год сходились как быть следует. Задержалась ревизия на документах второго и третьего годов. Но, видать, по пустякам, потому что Савелий Федорович был ласков и весел. Скосив острые глаза, царапая стриженый затылок, он подшучивал, что не миновать ему казенных харчей, насчитает Мишутка утруски и усушки годков на пять с гаком. Придется на старости лет на курорт заглянуть, уж если не в Крым, так в Нарым обязательно. Видать, не пожалеет… будущего родственника.
— Дадим, дадим путевочку, папаша, не волнуйтесь, — в тон ему отвечал Михаил, копаясь в пыльных выцветших бумагах. — Международный вагон прямого сообщения… с решеткой. — Он придвигал к себе поближе лампу, рассматривая квитанции. — Кто же денежные документы простым карандашом пишет?
— На морозе, Миша, чернила стынут. Закон природы.
— А химическим?
— Под рукой не было.
— А резинка, по закону природы, всегда под рукой?
Савелий Федорович таращил круглые, переставшие косить глаза. Он улыбнулся кротко, непонимающе.
— Какая резинка?
Михаил, насвистывая, разглядывал квитанции на свет, потом передавал Андрею Блинову.
— Бумажка протерлась, — нерешительно говорил тот.
Щурясь, Михаил поправлял:
— Протерли.
С лица Савелия Федоровича сползала улыбка, зрачки сбегались к переносью. Высоко, так знакомо Анне Михайловне, вскидывал Гущин голову.
— Ты, парень, говори, да не заговаривайся, — строго напоминал он. — Может, я где пуд-другой недовесил или перевесил, с кем не бывает греха… Но чтоб копейку… Ты эти штучки брось!
— Есть бросить эти штучки, — откликался, посмеиваясь, Михаил, прятал квитанцию в свой хромовый портфель и защелкивал замок.
А Савелий Федорович еще выше поднимал белобрысую голову и, заложив руки за спину, расхаживал по избе петухом. Анна Михайловна с печи смотрела, как шевелятся и сжимаются за спиной Гущина коротышки-пальцы, как косят и ничего не видят его бычьи, налитые кровью глаза, судорожно дергается верхняя, презрительно оттопыренная губа, обнажая редкие крупные зубы.
«Как у лошади…» — с неприязнью думает Анна Михайловна, и ею овладевает непонятное враждебное чувство к Гущину. Ей кажется, что давно это чувство жило в ее сердце. Анна Михайловна подавляла его, а оно росло, и вот нет больше терпения, оно поднимает ее с печи, заставляет говорить. Она открывает рот, но слов нет, одна злоба. И она кричит другое, совсем другое, и не Гущину, а сыну:
— У меня не контора… Идите в правление и торчите там хоть до утра… Третью ночь без сна. Убирайтесь!.. Пылищи от ваших бумаг — дышать нечем.
Так и прогнала из избы. Перебралась ревизия в правление. Было это в субботу.
А в воскресенье вечером шла Анна Михайловна на гулянку посмотреть на сыновей и видела, как шлялся по-за гумнами в сумерках горбатый такой человек. Он показался ей знакомым или похожим на кого-то, но она никак не могла припомнить на кого. А потом она забыла про горбатого — не до того было, — загуляли ее ребята по-настоящему, молодцами, и она торопилась посмотреть.
Гулянка была на спортивной площадке, у школы. Окруженные бабами и ребятишками, расхаживали по площадке принаряженные девушки и, взявшись за руки, пели песни. И звонче всех, приятнее всех выделялся голос Насти Семеновой. Парни стояли поодаль, возле гармониста. Анна Михайловна постеснялась сразу посмотреть туда, но она чувствовала — сыновья ее там. Она подошла к бабам, поздоровалась, бабы потеснились, и она стала смотреть и слушать девушек.
Настя была в красном шелковом платье, как цветок. Лизутка Гущина — в белом кисейном, надетом на розовый чехол, обе в носочках и туфельках-лодочках. К Насте шло все: и складочки на груди, и рукава модными пузырями, и клетчатые носочки на смуглых ногах, и крохотные туфельки под цвет платья. Она первая поклонилась Анне Михайловне, а Лизутка только оглянулась. И кисея на той висела как на доске, бант сзади приляпан. Такой голенастой, длинноногой не носочки носить и лодочки, а русские сапоги с портянками. Анна Михайловна отвернулась.
Заиграла гармонь, парни, докуривая папиросы, медленно, как бы неохотно, потянулись к девушкам приглашать на танцы. И тут Анна Михайловна увидела сыновей и чуть со стыда не сгорела: «Не переоделись… Ах, бесстыдники!»
Действительно, Михаил был в будничной майке, заправленной в брюки, и тапочках на босую ногу. Алексей — в косоворотке, простых сапогах и кожанке внакидку.
«Вот снаряжай их… А они на первое свое гулянье как на работу вышли. Еще люди добрые подумают, что и надеть нечего… Срам, срам!» — гневалась мать, хотела от стыда уйти, но гармонист заиграл, и она осталась.
