Седой поставил на стол водку, угостил бабку конфетами.
— Пошто всякий-то раз гостинец, а мне и нечем кусать. Зуб на зуб не попадает, один с одной стороны и ползуба с другой.
— Дорогая ты моя бабка Уля, да тебе давно полагаются золотые!
— Что ты, что ты, милай, — замахала руками бабка. — Скус-то какой от них. Железо да железо, то и есть, что красное. Ой, господи, — спохватилась старуха, — шти-то! Совсем обеспамятела! Да старика звать. Не позови — богу душу отдаст, а не вылезет.
Бабка Уля постучала ухватом в половицу. Где-то далеко глухо отозвалось. Она достала из печи чугун и поставила на шесток. Руки ее, похожие на куриные лапки, тряслись. Внизу под полом заворочалось. Седой загадочно посмотрел на меня. Половица поднялась, просунулась лохматая бело-серая мокрая голова. Я оторопел. Седой не шелохнулся.
— Старуха-а! — прохрипела голова. Бабка Ульяна с проворством кошки бросилась в куть, вернулась с кружкой и прытко подала ее. Голова высунулась навстречу и проглотила содержимое кружки. Тем временем старуха намазала горчицей ломоть хлеба. Но голова лишь понюхала хлеб и снова исчезла под стукнувшей половицей. «Не привидение ли?» — подумал я.
Седой снова постучал и крикнул:
— Гости пришли, папаша!
Через минуту-две я разглядывал голову и большое костлявое тело. Старик недужно свистал легкими. Седой хотел помочь хозяину, но тот зло оттолкнул его.
— Цыц! — и, щелкая всеми суставами, так и не смог выпрямиться, полусогнутым рухнул на скамейку. Шаровары его в мокрой красноватой породе, сатиновая косоворотка едва держится, видать, истлела на плечах. Старик опустил костлявые руки на стол.
— Старуха-а! — гаркнул он, и лохматые пучки бровей, словно наклейки из пакли, приподнялись, блеснули лихорадочно желтые глаза. — Ты где там шеперишься?
Седой помог старухе поставить чугун на стол. Бабка принесла чашки, положила на край стола деревянные щербатые ложки. Старик ковшом зачерпнул из чугуна пахучие щи, но не донес, расплескал. Его лицо, то ли избитое камнями, то ли вспаханное ножами, с торчащими пучками грязных волос, исказилось. Он оскалил изъеденные цингой десны.
— Старуха, ты куда сгинула? — скрючил кулаки, закашлялся.
От него пахло землей и лошадью.
— Грибки, грибки, — хлопотала бабка.
Седой разлил водку. Старик схватил кружку и, пригибаясь к столу, разом вылил в рот. Проглотил поднесенный бабкой груздь.
Старушка уселась на краешек скамейки, изогнувшись, наблюдала за стариком. Седой плеснул из бутылки и подвинул кружку старухе. Не успела она протянуть руку, как старик сцапал:
— Цыц! — выкатил желтки глаз. Старуха припала к скамейке. Старик почесал когтистой лапой тощую, как стиральная доска, грудь. Беззвучно захохотал, затрясся и вдруг спохватился;
— Золото! Где золото, старая?
Бабка Ульяна спрыгнула с лавки и исчезла за занавеской.
Старик посмотрел на Седого, потом зыркнул на меня.
— Смотри, не наваживай мне легавых, — сунул Седому под нос кулак, — понял?
Бабка Ульяна тяжело принесла и пихнула старику сверток. Старик старательно, словно младенца, развернул тряпицы. Извлек кусок пожарного рукава. С одной стороны рукав был прошит в три ряда смолевой крученой дратвой, другой конец рукава затягивался шнурком.
Старик протер подолом рубахи чашку из-под щей и стал осторожно трясти над ней мешочком. Гулко застучали тусклые самородки величиной с мелких и крупных тараканов.
— Золото! И никакого впечатления, — сказал я.
— Муть, — подтвердил Седой и покосился на старика.
Я попробовал поднять чашку за край. Ого! Черта с два. Тяжелая. Пригоршни три, а то и больше будет. Старик цедил между пальцами золото, тяжело свистел легкими. Старушка сидела, скрючившись — совсем ее нету — на краешке скамейки подле и безучастно смотрела на нас.
Я попробовал крупную холодную золотинку на зуб.
— Сковырнут нас эти драги-враги, — вдруг зашипел прямо в лицо Седому старик. — Жилу надо выхолостить, самородки выколупать, все до единого. Все! — Старик грохнул по столу костями. Поднялся и, не разгибаясь, ящером полез под пол.
Мы с Седым помогли старухе ссыпать в пожарную кишку золото, завязать. Затем все трое выпили.
Можно было бы и уходить, но меня стало разбирать любопытство.
Бабка Ульяна, отпив глоток водки, пожаловалась:
— Осатанел старик-то, совсем рехнулся. Как пошла по ручью драга, ни денно, ни нощно не утихает. В одном месте выкапывает самородки, в другое закапывает. Прячем, — бабка с досадой хлопнула по иссохшим острым коленям. — Лет сорок, а то, может, и больше тому назад, кажись, на вербное воскресенье, мой с товарищами натолкнулся на ключ с золотом. В молодости мой-то беда был мужик, кровь с молоком! Красивыми не были, а молодыми были! Уж шибко он за казну стоял. Объявил золото! Все честь по чести. Сам управляющий с «Незаметного» привез сапоги, хромку с красными мехами, голосистая была, не приведи господи! Крупчатки куль, спирту, а мой спирт тогда и в рот не брал. Посулы пошли нашим мужикам. Мол, на самых добрых местах жить будете. Потом как понагнали народу, ну и начали туркать наших по разным местам. Мой хоть и за казну, а в артелях не привык, страсть не любит лодырей. Бывало, артель сдает фунт, а мой два, три. Другой раз скажу — шел бы в артель, дело к этому идет. Не-ет, вздохнет, вольному воля, хочу как птица. Любая артель, какая ни есть, а кабала, душа, что в клетке.
А тем временем мово мужика турнули с ручья на хвосты. Доказывал, что управляющий посулы давал, а бумагу от него не взял. Пешки мы темные, несусветные. При всем народе первого старателя на хвосты, видано ли? И тут он осерчал нелюдской злостью. Ходил, глаз не поднимал. Запил, не сдюжил. Наладим котомки и — с глаз. Думала, свихнется мужик. Сколько он ручьев разворошил, страсть! Умается, придет, не знает, куда руки свои положить. Я коренья всякие собираю съестные, из ревеня щи варю, подмешиваю мучки, ест да нахваливает. Ляжет под звездами и в мечты впадает. Слышь, говорит, старуха, принесу вот этот кисет полон золотого песку и бухну в «Незаметном» при всех старателях приемщику на стол. Хотели, мол, голыми руками задушить. Опозорили, изголялись! А теперь — выкусите! Наберу хошь ситца, хошь бархата принесу — бери, старуха, шей! А дорожку к своей буторе петлей закажу!
Ой, и хорош был мужик — что работник, а обходительный — плясун, песни петь любил. Бывало, весь стан соберется слушать. Мы смолоду зовемся «старик да старуха». И во всем у нас совет да согласие. Душой жили. И фарт был. И под сердцем дитя объявилось. Привез он меня на стан к повитухе. А сам в лес. Прибежит, кисет самородков притащит. Опять о моем мужике заговорили. А он все сторонкой от людей. Да, видать, выследили. Полумертвым в шурфе нашли. С тех пор лютей зверя стал. — Бабка Ульяна промокнула глаза конником платка.
Меня разбирало любопытство, что же старик под полом делает, золото, что ли, добывает?
— Роет, милый, — добродушно сказала бабка, — денно и нощно роет. Жить он не может без этого.
— Посмотрим?
— Валяй, смотри,— поморщился Седой.— Сними только пиджак.
Я снял пиджак, поднял половицу и собрался лезть.
— Дай ему, бабка Уля, светильник, может, свернет себе шею.
— Что ты, бог с тобой, — подавая лампу, хлопотала старуха. — Осторожней, сынок, проходка старая, не ровен час, завалишься.
Я залез под половицу и закрылся, как крышкой гроба. Подождал, пока привыкнут глаза. Осветил площадку под ногами, приемный ворот с двумя приводами, как над колодцем. Покрутил за ручку — показался обрывок веревки. В зев лестница спускается, ниже снова площадка. Прелью тянет. На площадке валяются две деревянные бадьи, тачка со свихнутым колесом, кайло. Свод площадки подпирают старые, вперемешку с новыми, стойки. Старые бревна подъел грибок. От нижней площадки в глубину узкая щель. В эту черную прорезь проваливаются бревна с желобком, пробитым колесом тачки. Перекрытие сильно прогнулось, и от этого проход как бы припал и обузился. Идти надо или на четвереньках, или вприсядку — уточкой. На четвереньках — неудобно держать светильник, уточкой — устают ноги, но любопытство берет верх. Иду по проходу вправо, влево, вглубь. В одном месте вырублена камера, почти приличная комната. Сажусь прямо на землю передохнуть. Все равно брюки в глине, мокрые. Зашлась спина, и ноги одеревенели. Осматриваюсь, подсвечиваю светильником. Крепь хорошая — бревно к бревну, посередине в два ряда стойки, комлями вниз поддерживают кровлю. Тут несколько ходов. Догадываюсь: жилу искали, вода по всему подземелью цокает с кровли.
С одной стороны углубление — тут, видать, стояла бутора для промывки золота. Обхожу, прижимаясь к стенке, кучи отработанного галечника. Порода от рыжей до ярко-красной. Отдышавшись, двигаюсь дальше. Где же старик? Прыгающее от светильника пламя пугает тенями.
