В комнату заглядывали Михеич, Шестаков, Нистратов, Галиуллин, реже других Ромашко, скучающий Кириченков.
Вторую неделю Кириченков читал одну и ту же «Неделю». Но песни слушал, раскрыв рот от удовольствия, в такие минуты он не смотрел набычившись, и глаза, воспаленные сваркой, добрели.
Чернега недавно обзавелся баяном и не мог нарадоваться, его не уговаривали играть.
Репертуар не слишком бодрый, мобилизующий на борьбу с трудностями, а лирический, со слезой. Его послушать, то по Братскому шоссе и зимникам курсировали не бетоновозы, лесовозы, панелевозы, а ямщики взад-вперед возили в кибитках цыган шумною толпою и над таежной дорогой однозвучно звенел колокольчик.
Заслышав баян, на этаж ниже спускалась Варежка. Ей нравился душещипательный тенорок Чернеги, он безотказно выполнял ее персональные заявки.
Пожалуй, он чуть-чуть переоценивал любовь Варежки к цыганско-ямщицким и эстрадно-блатным песням. Она наведывалась потому, что знала — встретит здесь Шестакова, иногда с учебником в руках.
Чернега был озабочен подготовкой Шестакова к экзаменам больше, чем другие. Это не было беспокойством новоявленного студента о своем бригадире. Он ревниво надеялся — поступит Шестаков в институт, бросит стройку, и Варежка перестанет страдать по нему.
Нистратов давал Чернеге свою заявку — на песенку о фронтовом шофере, который теперь крутит баранку на трассах Крайнего Севера.
Эх, путь-дорожка ледяная,
Не страшна нам погодка любая.
Замерзать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела!
— Музыканты знают «Пражскую весну», знают «Варшавскую осень», а у нас идет фестиваль «Братская зима», — сформулировал Маркаров.
Когда Чернега костяшками пальцев постукивал по баяну, подражая азбуке Морзе, все знали — это увертюра к песенке, которая в жестокие морозы звучала весьма злободневно, в полном согласии с метеосводками последних дней: поет морзянка за стеной веселым дискантом, кругом снега, хоть сотни верст исколеси...
На работу завтра не ехать, мороз держался, можно пропустить по стаканчику для согрева. Михеич не косился на бутылку к ужину. Только Нистратов отказался от порции.
Варежка высказала недовольство: в кабине крана нет двойных стекол, кабина плохо утеплена. Ерундовая проблема оказалась не по плечу конструкторам. Или они никогда не видели плотного инея на стекле?
— Забыли твой кран перевести на зимнюю форму одежды, — сочувственно сказал Шестаков и поделился своими ночными размышлениями под аккомпанемент бессонных моторов на соседней автобазе.
Маркаров заговорил о домах с лоджиями, да еще обращенными на север. Такие дома уместны в его родном Батуми, подошли бы для студенческого общежития в Тбилиси; когда немилосердно палит солнце, приятно посидеть в тени, обратив взгляд к Северному полюсу. Но к чему строить такие дома на берегах Ангары, Лены или Енисея?
Грузовая машина «в северном исполнении», подъемный кран «в северном исполнении», жилой дом «в северном исполнении», спецодежда для работы на Крайнем Севере... В сущности, вся жизнь сибиряков проходит «в северном исполнении».
— Наденем розовые очки и вообразим, что когда-нибудь промышленность обеспечит жизнь и работу наших детей «в северном исполнении», — сказал Погодаев. — Холодно при двойных рамах? Вот вам тройные рамы. Вот вам носогрейки, джинсы на гагачьем пуху, каски на меху, вот задницу водителя обогревает электричество, вот оранжереи, вот тротуары в стеклянных коридорах. Приспособимся и к работе на таком морозе, как сегодня... Но помочь птицам и зверью, как братьям нашим меньшим, никто не сможет. Зимой шестьдесят восьмого — шестьдесят девятого года мороз в Тубе доходил до пятидесяти семи градусов. Весной, когда стаял снег, мы находили замерзших рябчиков, глухарей, тетеревов. В скольких поселках тогда заморозили водопровод, канализацию! В Черемхове умудрились даже ТЭЦ заморозить... Но дело не только в рекордно низкой температуре. А поздние заморозки? Помню год, появились скворцы, а яйца замерзли, не хватило им живого тепла. Скворцы проклюнули яйца, выбросили из гнезд, улетели и несколько лет не возвращались. В прошлом году в Балаганском лесхозе в погожий весенний день выставили ульи на пасеке; ночью штормовой ветер сорвал крышки ульев, задул их снегом, и пчелиные семьи погибли в одночасье...
— Как свидетельствуют научные прогнозы, — сказал Маркаров, — вряд ли сибирский климат в обозримом будущем изменится к лучшему.
Михеич вспомнил о «морозах» в Бхилаи, когда температура воздуха внезапно снизилась в январе до плюс шести градусов и несколько индийцев на стройке домны замерзли насмерть.
— Дедушкины сказки, — громко расхохотался Садырин.
Михеич терпеливо объяснил Садырину: тамошние жители — босые, у них только повязки на бедрах да на голове, горсть риса — их обед, никакого запаса тепла. Отсюда и переохлаждение организма.
Следующим вечером Варежка снова зашла в гостеприимную комнату, снова Погодаев угостил вкусным чаем и последней метеосводкой.
Она не сразу решилась спросить, где Шестаков, но вскоре узнала, что он и Нистратов рано утром выехали по зимнику в тайгу за катушкой кабеля; катушка застряла там еще летом, когда тянули высоковольтную линию через закустаренное болото. Из-за этого кабеля задерживался монтаж гирлянды на верхушке правобережной опоры, которую наращивает кран Варежки.
Утренний прогноз обещал потепление, а мороз приударил с новой силой.
Шестаков и Нистратов должны были вернуться из тайги днем, но не вернулись.
Больше в этот вечер о них не заговаривали, сидели скучные, озабоченные. От Маркарова не услышали ни одной шутки.
Чернегу встревожили Варежкины глаза. До чего же они изменились — не осталось даже намека на голубизну, серые глаза, холодные.
Еще утром Погодаев счел сегодняшний день радостным — получил письмо от Андрея Константиновича Княжича. Тот писал, что помнит о просьбе, связанной с нерестом хариуса, принимает меры, чтобы весной помочь симпатичной рыбешке, и приглашал зайти, когда ему, Геннадию Петровичу, будет удобно. Погодаев перечитывал письмо Княжича несколько раз. Весь день у него было приподнятое настроение.
Никто не предполагал, что вечер принесет с собой столько треволнений.
По Михеичу было видно, что и он в непрестанном беспокойстве. То и дело доставал свой валидол, а перед ужином слег.
Михеич все возвращался мыслями к глухой лесовозной дороге, которую язык и дорогой-то не поворачивается назвать. Зимник захудалый, снега и льда во всей округе не хватит, чтобы засыпать и утрамбовать все рытвины и выбоины. Мало того, через зимник еще перебегает несуразный теплый ручей, которому ни один термометр — ни Цельсий, ни Реомюр, даже Фаренгейт — не указ.
Варежка скрывала свои чувства от всех, но от Чернеги не ускользнуло ничего.
Она не спала всю ночь. Чуть свет разбудила Ромашко, заразила его своей тревогой, они побежали в управление, подняли всех на ноги.
В такие морозы машину не посылают на пустынный зимник в одиночку. Через тайгу безопаснее ехать автоколонной, рассчитывая на взаимовыручку. Надеяться в такую погоду на чью-то помощь в глухой тайге — бессмысленно, все таежные дороги — как непроезжие.
Без проволочек снарядили тягач с опытным водителем. За тягачом пойдет отепленный фургон высокой проходимости. Ромашко сам вызвался ехать на тягаче старшим. В последнюю минуту к нему присоединился Погодаев, примчался из «индии».
Еще в начале зимы он бравировал своей закалкой, ходил, что называется, душа нараспашку. А сегодня глубоко напялил ушанку, нырнул носом в воротник полушубка — кому охота потом оттирать щеки и побелевший нос? Погодаев сядет в фургон и будет поддерживать огонь в печке; заготовлены и дрова в достатке, и ящик с колотым углем.
В тот день Чернега не прикоснулся к перламутровым кнопкам баяна. Варежка, Маркаров не задавали друг другу никаких вопросов, избегали встречаться глазами. В столовую Варежка не пошла.
Михеич принял свои лекарства, а сердце не отпускало, разволновался сверх нормы.
Пришлось в такой несусветный мороз вызывать «скорую помощь». После уколов Михеич почувствовал себя лучше.
Вспомнилась ему в эти минуты симпатичная медсестра с перстами легкими, как сон, которая выхаживала его в Приангарске, а в ушах Михеича прозвучало ее давнее нежное признание: «У меня муж хороший!» Наверно, рука ее подопытного мужа была вся в синяках, кровоподтеках...
Ну что же, случается, уроки и большей кровью оплачивают, случается, один человек принимает на себя боль или опасность, чтобы отвести их от другого.
Михеич с удовольствием вспомнил, как нарушил медицинский устав, наставляя, обучая на верхушке крана Шестакова. В тот тревожный день понял он, как привязался к молодому бригадиру.
Совсем поздно вечером, близко к полночи, у подъезда послышался шум мотора.
