— Есть тут за вами должки. Еще с прошлого и позапрошлого года третину не вносили. Треба рассчитаться, добрые люди. Раньше я вас не беспокоил, а нынче год такой, что самому, может, есть нечего будет.
— Чем же нам отдавать? — вздохнула Мария Половка. — Сам видишь, что уродило.
— А это уже не от меня, а от бога, — сказал Матлах и сам вздохнул. — Ну, а если отдать не можете, тогда что же, хоть и жалко мне хороших соседей, но придется вам с земли уходить.
Люди онемели от ужаса. Босые, простоволосые, стояли они перед бричкой, не в силах сразу охватить глубины горя, что на них вдруг свалилось. Только один Федор Скрипка, моргая красными, слезящимися глазами, поддакивающий словам Матлаха, простодушно-виновато улыбнулся и проговорил:
— Что ты, что ты, Петро! То же наша земля, куда нам с нее уходить! Как же со своей земли уходить!
Матлах поморщился.
— Мне вашей земли не надо. Я свое забираю.
— Какая же она твоя? — с той же простодушной улыбкой спросил Федор Скрипка. — Бога побойся! Ты на ней хоть комочек растер?
— Земля моя, — жестко произнес Матлах, — на то и бумаги есть. Была вашей, правда, а стала моей. Я никого не неволил у меня тенгерицу под залог земли брать, сами шли.
— Сами шли, — согласилась Мария Половка и заплакала.
— Поехали, — тронул Матлах за плечо сына.
Тот дернул вожжи, и кони покатили бричку, а люди еще долго в горестном молчании стояли на дороге, и хотя они отлично понимали то, что им сказал Матлах, однако никто из них не хотел и не мог поверить, что они больше не хозяева земли, политой их потом.
А когда стало известно, что Матлах подал в суд, село глухо заволновалось. Чаще, чем обычно, хлопали двери в хатах, шептались друг с другом соседи. Даже те, кого не коснулась беда, чувствовали себя неуверенно: кто знает, может, завтра наступит и их черед? Корчмарь Попша, завидовавший успехам Матлаха, подговаривал селян идти в Ужгород и искать управу. Брожение перекинулось и на соседние села.
В воскресный вечер в корчме у Пошли сошлось много народу; корчма не могла вместить всех, и люди толпились на крыльце и под окнами. Керосиновая лампа тускло светила среди клубов табачного дыма. Все были возбуждены, говорили громко, наперебой; одни советовали послать ходоков к губернатору края, другие — прямо в Прагу, третьи — к аграриям. Сколько было людей, столько мнений, и это сбивало с толку потерпевших.
— Эх! — сокрушенно вздохнул Федор Скрипка. — Был бы здесь Горуля, он бы, верно, сказал, до кого пойти.
Но Горули в этот день в Студенице не было: Гафия болела, и Горуля повез ее в Мукачево к доктору.
И вдруг среди людского шума послышался чей-то голос:
— Знаю, до кого бы оказал, — до коммунистов треба идти!
В памяти людей всплывали голодные походы, забастовки лесорубов, правда, которую не боялись говорить коммунисты в парламенте. Были в крае десятки партий, и каждая на словах стояла за народ, а эта была за народ и на деле, одна-единственная, неподкупная…
Ходоки пошли в Ужгород.
— Вот погляди, погляди, — сказал мне Скрипка, вытащив из-за пазухи сложенную газету, — погляди, что там пишут.
Это была снова начавшая выходить в тот год газета компартии «Карпатская правда». Я развернул ее и увидел на первой полосе фотографию ходоков. Они стояли на широкой асфальтированной ужгородской улице в своих верховинских серяках, с бесагами[31] и дорожными посошками. «Правда и право», — было крупно написано внизу. — «За что их сгоняют с земли?» И дальше шла статья о том, что привело четырех верховинцев из горного села Студеницы в Ужгород.
Я читал внимательно, строчку за строчкой, эту гневную, обличающую статью, подписанную хорошо знакомым мне именем: Олекса Куртинец.
«Нам скажут: право, — писал он, — мы ответим: бесправие. Право там, где правда. Нам скажут: «Вот документы, подтверждающие, что эти селяне не являются больше собственниками земли, а арендуют ее у Матлаха». Мы ответим: «Земля отнята у них обманом, под угрозой голодной смерти».
«…Студеницкие селяне пришли требовать защиты, а не просить милостыни. Сегодня их четверо, завтра будет сто, а послезавтра тысячи. Нельзя молчать!»
Я медленно сложил газету и протянул ее Скрипке. Мне было жарко. Кровь прилила к лицу, и хорошо, что в наступивших сумерках люди не заметили этого.
— Чего вы добились? — спросил я после паузы.
— А это уж наше дело, — уклончиво сказал Соляк.
— Вы что, опасаетесь меня? — и собственный мой голос показался мне чужим.
— Бог тебя знает, — пожал плечами Скрипка. — Бог тебя знает, кто ты есть!
Стыд больно ожег душу. Эти люди не доверяли мне. Я повернулся и медленно пошел прочь от корчмы. «Бог тебя знает, кто ты есть!» А разве это не правда? Разве я сам знаю, кто я? Сказать, что я на их стороне, что Матлах ненавистен мне так же, как и им, что я пошел к нему работать потому же, почему и они ходят к нему внаймы… Но разве изменят что-нибудь мои слова? Ничего не изменят. Отвечать надо было не словами.
В Студеницу я приехал утром.
Я не представлял себе еще, чтό мне следует делать. Хорошо зная Матлаха, я понимал, что он вряд ли откажется от задуманного. В своей жажде наживы он не остановится и перед преступлением.
Однако прежде всего я решил повидаться с ним и выведать его дальнейшие планы.
Вопреки ожиданиям я застал Матлаха в ровном и, я бы даже сказал, в хорошем расположении духа. Он только что кончил завтракать. Ел он, как обычно, один, я никогда не видел его за столом в обществе жены или сына; и пища всегда была одна и та же: кабанье сало и кислое молоко; кислое молоко он не любил, но, услыхав от кого-то, что если есть простоквашу ежедневно, человек может протянуть до ста лет, ел ее регулярно и помногу.
Разговор вертелся вокруг удачной покупки скота, планов на зиму и предстоящей нашей совместной поездки в Ужгород, где Матлах намеревался купить оборудование для небольшого поначалу маслозавода, но о том, что произошло за время моего отсутствия, не было сказано ни слова. И не мог я понять: то ли ему не хочется говорить об этом, то ли он не придает этому никакого значения? Только когда обо всем уже было переговорено, Матлах вдруг сказал:
— Скоро, пане Белинец, еще землицы к ферме прирежем.
— Чьей земли, пане Матлах?
— Как чьей, моей!
— Вы хотели сказать, селянской?
Матлах прищурился.
— Была селянская, а теперь моя. Глупые люди!.. В Ужгород ходоки пошли. Ох, и глупы же!..
Но почему люди глупые, Матлах не успел объяснить. С улицы донеслись шум мотора и крики ребятишек.
Я посмотрел в окно. Перед воротами остановилась синяя легковая машина.
— Кто там? — недовольно спросил Матлах, разворачивая по комнате коляску.
Дверца машины открылась, и из нее вылез, отряхиваясь и разминая ноги, мужчина с оплывшим лицом.
— Лещецкий, — сказал я.
Матлах нахмурился.
— Лещецкий? Что его принесло?
Я с досадой отошел от окна и взялся за шляпу. Матлах заметил мое движение и вдруг сказал:
— Нет уж, пане Белинец, вы оставайтесь. Я с ним секретничать не собираюсь.
И по тону, с каким произнес это Матлах, я понял, что он догадывается, зачем приехал Лещецкий, и что мое присутствие может избавить Матлаха от какого-то нежелательного ему разговора.
В коридоре раздался голос: «Дома?»
Дверь в комнату распахнулась, и вошел Лещецкий.
— Э, Михайле! — воскликнул Матлах.
— Слава Иисусу! — произнес Лещецкий по обычаю.
— Слава навеки!
Лещецкий отложил воротник пальто и быстрым взглядом окинул комнату. Взгляд его на какую-то долю секунды задержался на мне.
— А вы разве не знакомы? — хитро, сдерживая улыбку, спросил Лещецкого Матлах. — Это пан Белинец, а то пан депутат Михайло Лещецкий. Прошу знакомиться. Ну, а теперь сидайте, Михайле, сидайте и рассказывайте: что у вас там в городе доброго?
— Что доброго? — сказал Лещецкий, усаживаясь на стул. — Все по-старому: в трудах и заботах…
— По апостольски, значит? Это зачтется.
— И на том спасибо, — в тон Матлаху проговорил Лещецкий, приглаживая ладонями виски.
— А какие же это заботы, пане Михайле, подняли вас в дальнюю дорогу? — спросил Матлах, хотя задавать такой вопрос никак не подобало гостеприимному хозяину.
— Одна забота, — ответил Лещецкий, — о вас.
— Обо мне!.. Ну и шутник же вы!
— Дозвольте вас спросить, пане Матлах… — проговорил Лещецкий, но, взглянув на меня, осекся.
Матлах перехватил его взгляд.
— Спрашивайте, спрашивайте, я человек прямой. У меня нет от пана Белинца секретов.
— Дело ваше, — пожал плечами Лещецкий. — Так вот, прошу вас сказать: что тут у вас произошло такое?
— А что произошло? Не знаю.
И Матлах сделал наивные глаза.
— Так-таки и не знаете? — рассердился Лещецкий. — А народ ходоков в Ужгород шлет, и вот даже в газетах пишут…
