Потом Якушев заводил какой-нибудь необязательный веселый треп, запросто переходил на «ты», а спустя каких-нибудь полчаса многозначительно подмигивал Родину, давая понять, что им необходимо разойтись.
Тут наступало самое трудное и мучительное для Родина. Он терялся, оставшись наедине с девчонкой. Все слова казались глупыми, неуместными. Он украдкой поглядывал на часы, торопя очередное, незадачливое свидание, ругая себя за то, что снова оказался на поводу у Якушева.
Алексея после очередной такой вылазки в город осенило: Якушев использует его в своих корыстных целях. Это неожиданное открытие вдруг уязвило самолюбие Алексея, и он решил: хватит, дудки. Пусть Якушев ищет себе другого ведомого. Надо будет — он сам познакомится с хорошей девчонкой.
И когда взводный в очередном увольнении предложил составить компанию, Родин отказался, сославшись на свои дела. Якушев, конечно, не поверил, стал уговаривать, но Алексей был тверд. С тем и разошлись на Советской. Не зная куда себя деть — билеты на ближайшие сеансы в кино были проданы, — он снова оказался на той же Советской, прошел ее всю до набережной и там заметил облокотившегося на парапет, скучающего Якушева. Взводный, похоже, пребывал в трансе. «Поскучай, дружок, поскучай», — усмехнулся Родин, поворачивая назад, чтобы ненароком не столкнуться с товарищем.
Вечером, в казарме, Якушев допытывался у Алексея, уж не обидел ли чем его.
Алексей ушел от ответа. Действительно, разве виноват взводный в том, что девчата проявляют к нему повышенный интерес? А в пару к себе он наверняка брал его из добрых побуждений, чтобы он, Алексей, поскорее переборол свою робость и несмелость перед девчатами. И, рассудив так, Родин испытал неловкость за всю ту нелепицу, что привиделась ему…
Якушев подымливал «Шипкой». Родин неосторожно подвинул ногу и снова почувствовал боль в колене. Надо было, конечно, обратиться к врачу, но не хотелось лишний раз марать карточку. Как и другие курсанты, он старательно избегал врачей. Еще, чего доброго, придерутся к ноге, отыщут что-нибудь такое, после чего и близко к самолету не подпустят. «Терпи, терпи», — приказал себе Родин, пытаясь размять ногу, закусывая губы. Боль была резкой, обжигающей. Вспомнил ту ночь, неудачный прыжок. Он явно погорячился. Надо бы поосторожней. Какие напуганные глаза были у проводницы. Старался вызвать в памяти ее лицо. «Пожалуй, ровесница или чуть моложе? Небольшого роста, русоволосая. Глаза? Да, какие у нее глаза? Серые? Нет, пожалуй, синие. Ну, конечно же, синие…»
Машины свернули с дороги, пошли тише, и Алексей догадался, что они подъезжают к стрельбищу. Он поправил автомат, нечаянно задев локтем взводного. Тот выжидающе вскинул широкие черные брови и, не дожидаясь ответа, неопределенно хмыкнул.
Вездеход остановился. Хлопнули дверцы кабины. Командир роты, капитан Васютин, краснолицый, крупногубый, заглянул в кузов и зычно крикнул:
— Вылезай!
Держа на вытянутой руке автоматы, курсанты лихо через борт прыгали на плотно утоптанный снег. Весело перекликались, разминали ноги. Чувствовалось всеобщее возбуждение. Стрельбы вносили разнообразие в курсантский быт, заставляли острее ощутить армейское бытие. Алексей всегда испытывал волнение: ведь в твоих руках — настоящее боевое оружие. Эта любовь к оружию, которая и определяет жизненный выбор многих парней, жила в Алексее Родине с давней поры, когда они, пацаны, понаделав из деревяшек пистолеты и винтовки, вели ожесточенные бои в лопухах, веря, что их деревянное оружие стреляет и убивает наповал. Сбитыми в кровь о камни и железки пальцами гордились как настоящими боевыми ранениями.
Родин старался спрыгнуть осторожней, не задев больной ноги, но борт вездехода был довольно высок, и удар, как назло, пришелся на больную ногу. Алексей вскрикнул от неожиданности. Надеялся — за общим шумом и гвалтом никто не услышит, но капитан Васютин окликнул его, справляясь, что с ним.
— Пустяки, товарищ капитан, — отозвался Родин, слегка подволакивая больную ногу.
— Смотрите, — наставительно сказал Васютин. — Прыгать надо умеючи. Недолго и ногу осушить. Это дело такое!
Командир роты был человеком словоохотливым. Служил капитан в училище давно, и его житейская копилка была полна всякого рода происшествиями и курьезами. Родин решил, что капитан и сейчас непременно вспомнит какую-нибудь историю о том, как некий курсант однажды неудачно прыгнул и как все это плачевно для него обернулось, но капитан, к счастью, промолчал, занятый уже подготовкой к стрельбам, торопливо отдавая распоряжения.
Стрелять сегодня надлежало, по появляющимся мишеням. Одиночными выстрелами и очередями. Упражнение, в общем, было всем хорошо знакомо.
— Первое отделение, на огневой рубеж шагом арш… — отчаянно скомандовал взводный Якушев.
И тут же последовала новая команда:
— Ложись!
Курсанты бросились в снег.
— Поднять мишени! — потребовал в телефонную трубку капитан Васютин.
Стараясь совладать с дыханием, которое из-за охватившего вдруг озноба стало более частым, Алексей поудобнее раскинул ноги, нетерпеливо ожидая появление мишени. Никогда еще автомат не казался таким тяжелым, а пальцы столь слабыми. «Наверное, жар? Ну что они там мешкают?»
Наконец над блиндажом колыхнулись мишени. «Моя — крайняя справа. Крайняя справа, крайняя справа», — как заклинание повторял он, сердясь на рассеянность, на горячий туман в голове. На стрельбище иногда такое случалось — перепутав от волнения свою мишень, ребята всаживали пули в чужую. Как правило, это бывало с неопытными стрелками. И каждый подобный случай на долгое время становился предметом шуток и подначек. Алексей не был уверен, что с ним сегодня не произойдет подобного.
Сухо защелкали выстрелы. Алексей отстраненно подумал, что, наверное, прослушал команду и ребята уже принялись выполнять первое упражнение. Переведя автомат на стрельбу одиночными, он подрагивающим прицелом нашел нужную точку и нажал спуск. От него требовалось стрелять не только метко, но и уложиться в отведенное время.
Он понимал, что излишне торопится и тем самым испортит дело, но ничего поделать с собой не мог. Да ему сегодня было и безразлично, как он отстреляется. Лишь бы скорее, скорее. Он перевел автомат на стрельбу очередями и, чувствуя, как дрожь тела сливается с дрожью автомата, с остервенением прошил мишень. Все. Он почувствовал дикую слабость и, опершись на локоть, с трудом оторвал от земли свое ставшее тяжелым тело.
— Плохо стреляли, курсант Родин, — сказал с сожалением Васютин. — Очень плохо. Видать, сказались каникулы!
Капитан не скрывал своего огорчения. И Родину стало неловко от того, что на сей раз он не оправдал надежды командира роты.
На огневой рубеж легло второе отделение. Место Родина занял взводный Якушев. Повернувшись к Родину, он сочувственно кивнул, мол, всяко, старичок, бывает.
Капитан Васютин, приникнув к телефону, отдавал новые команды. Родин отряхнул от снега полы шинели и осторожно, боясь потревожить больную ногу, побрел к вездеходам, намереваясь укрыться за ними от ветра, который тут, на просторе, был резок и колюч.
Во Фрунзе восемнадцатый скорый прибыл с большим опозданием. За Джамбулом ремонтировали полотно. И поезд подолгу держали в степи. Причина опоздания была ясна, но Антонина думала о том, что поезд выбился из графика и по ее вине.
Два последних дня она была хмурой, молчаливой. Напарница старалась не задевать ее.
— Тебя ждать? — спросила Женька, укладывая сумку.
— Твое дело! — отозвалась Антонина.
За время дороги они почти не разговаривали. Разговор их носил весьма однозначный характер. Вопрос — ответ. Женька, чувствуя свою вину, старалась подластиться к Антонине.
— Так все же ждать тебя? — снова спросила она.
— Как хочешь!
— Подожду, по тупику все равно одной страшно идти, — сказала Женька, искоса поглядывая на Антонину, отмечая ее неторопливость.
А куда ей в самом деле было спешить? Кто ждал ее? Отчим, для которого она всегда была обузой. Или мать, старавшаяся все сделать для того, чтобы примирить их как-то. Бедная, она словно и не понимала, что это невозможно. Под старость на отчима нашла дурь. Все было не по нем, все не так. Не так подали, не так приготовили. Выпивавший прежде редко, с уходом на пенсию он стал прикладываться все чаще и чаще. То пил на свои, из той заначки, что оставлял от пенсии, то угощали мужчины из соседнего двора, такие же, как он, пенсионеры, с кем, начиная с полдня до самого вечера, стучал костяшками в беседке. Беседка была местом сборища. И трудно было выманить отчима оттуда. Увлекшись игрой и вином, он забывал про время. Придет мать, напомнит, что пора обедать, отчим пробурчит что-то невразумительное и продолжает стучать костяшками дальше. На людях сдерживался, но дома не стеснялся в выражениях. Кричал, что мать своим шпионством отравляет жизнь. Нес несусветную чушь. Больно нужен он был, чтобы шпионить за ним! О его желудке беспокоилась мать. После операции врачи советовали кормить его по часам. Вот и приходилось матери бегать к беседке, напоминать о времени. Он же по-своему истолковывал это беспокойство.
