— Да неужели все это правда? Даже как-то не верится. Знаете ли, Константин Константинович, мне часто снится один и тот же сон: иду будто я, пересекая долины, взбираюсь на высоченные горы… и всюду такие густые, сочащиеся зеленью травы, могучие сосны, ели, дубы, березы… Красиво! И солнце. Так много солнца! Радостно! Очень радостно на душе… Проснешься, глянешь в окошечко саманушки — степи… голые степи… А теперь вроде я сон увидела наяву. Милый вы мой, славный вы мой, — вдруг произнесла она, вовсе не замечая, что сказала «милый», «славный». — Вы должны по-хорошему гордиться: ваш труд превратился в красоту. А мой? — с горечью проговорила она.
— Забудьте о том, — попросил Ермолаев, и руки его снова потянулись было к Елене: так хотелось сжать маленькие под белой кофточкой плечики, но он только подумал: «Вот ты назвала меня «милый», «славный» и, видимо, не заметила этого. А как бы я хотел назвать тебя так же, родная моя. Но… Но вдруг ты отрежешь: «С каких это пор я стала для вас милой?»
Шофер думал по-своему: «Ух ты, чем он ее уязвил! Вот молодец, мой-то: поразил красавицу невидимой стрелой прямо в сердечко. «Милый мой, славный мой». Слова-то какие! А он сидит и рукой не шевельнет. Да я бы на его месте… Что на его месте? А обожжешься? Они, такие красавицы, бывают вроде раскаленной плиты: дотронешься — и руку спалил. Ну, давай, давай, веди политику, — подумал он и сам затосковал по своей семье — двух близнецах-дочках и жене Катюше. — Ух ты, зверь-баба! — с восхищением вспомнил он о ней. — В труде зверь: работает так, что все у нее в руках кипит. Бригадирша бригады кормосоставителей… комбикормов. С образованием! Жену какую себе ты, Василь, выхватил. Молодчага: зараз двух дочек подарила! Теперь бы зараз парочку сыновей — и я на центральной герой. На всех фермах герой. Да еще, пожалуй, в газету проникнет, и там герой. Ого!» Вася так размечтался, что и не заметил, как машина нырнула в канаву и благополучно вынырнула оттуда, бросив Ермолаева и Елену сначала вперед, потом назад, а затем друг к другу.
Они затаенно-радостно рассмеялись, а Вася, чтобы загладить оплошность, сказал:
— Говорят, «Победа» так себе машина… Сырой травы боится, ямочек там разных. Видели?.. Пустил я ее через канаву — и она как миленькая выскочила.
Смеясь, Ермолаев заметил:
— Ловко, конечно. Но следующий раз не пускай.
— Это я для испытания, — заявил шофер и посмотрел на директора, благодаря глазами за то, что тот не осрамил его перед гостьей.
Впереди неожиданно появилась Волга… Елена все время ждала ее, но река появилась как-то вдруг: сначала берег, весь изрезанный глубокими балками, площадка, на площадке городок, весь в зелени, а за городком рукав Волги, потом песчаный остров, и за ним сама Волга — матушка река.
— Туда бы… — У Елены возникло желание кинуться в реку, на ее прохладные просторы, и она, обращаясь к Ермолаеву, спросила: — Вам… не хочется… туда?
— Что ж, — без раздумья согласился он. — Вася! На Стрелку, — сказал он и тут же подумал: «Но ведь у нее нет купального костюма. Как же мы?» А когда машина пронеслась замощенной булыжником дорогой, по сторонам которой стояли залитые солнцем оштукатуренные дома, и выскочила на Стрелку — косу, врезающуюся в реку, он еще сказал:
— Вася! Слетай в магазин и привези Елене Петровне купальный костюм. Там есть хорошие… И мне, конечно.
Вася кивнул, развернул машину и помчался в гору, поднимая вихрь белесой пыли.
У Елены заколотилось сердце, когда они вдвоем с Ермолаевым очутились на этом жестком меловом берегу, уходящем своей белизной в синеватые воды Волги. Сердце заколотилось так сильно, что она принуждена была сесть на огромный камень. Присела и еле слышно прошептала:
— Что же это ты… глупенькая! Так волноваться! Ведь ничего особенного. Ну, Волга… Ну, мы вдвоем здесь. Вон он стоит неподалеку от меня. А ведь мог бы присесть на этот же камень. Робеет? Это хорошо — робеет.
Но в эту секунду он шагнул к ней, присел на тот же камень и тихо произнес, показывая на Волгу, на песчаный остров, на небо — синее-синее и чистое.
— Красиво! Жизнь красивая здесь, на Волге. Очень! — И говоря это, он, конечно, говорил не просто о небе, Волге, о песчаной косе — он высказывал то, что скопилось у него на сердце, что рвалось, что хотелось высказать перед Еленой, и оно высказывалось. — Я иногда выхожу сюда, на Стрелку, смотрю на просторы Волги и грустно думаю: «Почему я одинокий? Все как будто есть: интересная работа, замечательные люди и… одинокий!» Только вот сейчас я этого сказать не могу.
Елена не возразила.
Она только подумала о своей беременной сестре Анне и мысленно обратилась к ней: «Милая моя… Видишь, и я могу стать такой, какая ты ныне. А Аким? Что ж Аким? Сам ушел от меня… Да и был ли около меня?»
1
«Ну вот, ко всему тому, что так тяжело лежит на сердце, прибавился еще и обрыв», — подумал Аким Морев после телефонного разговора с Еленой и отправился к себе домой, на пустующую квартиру, расположенную на пятом этаже, куда его недавно переселили. Здесь, открыв все окна, он стал расхаживать по комнатам, не зная, к чему приступить. Ходил, вздыхал и клял себя: зачем сболтнул такое Елене?
Устав ходить, облокотился на подоконник и посмотрел вдаль.
За прогалами улицы виднелась Волга. В белесоватом окаймлении песчаных берегов и кос она густо чернела. И ему вспомнилась Волга — вся в весеннем горении, брызжущая солнцем. Тогда он во всем видел ее, Елену, и мысленно звал к себе. И вот теперь Волга — мрачная, черная и густая, будто нефть.
— Страшная, — промолвил он, отвернувшись, и вдруг в его памяти воскресло стихотворение:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Смысл маленького стихотворения Аким Морев понимал еще в юношеские годы, но сейчас оно дохнуло на него всей глубиной чувств, и он, присев на диван, охватил ладонями лицо.
«Я не утес… но след остался и в моих морщинах. Неужели Елена не понимает, что я не просто Аким Морев, но еще и секретарь обкома? А она? «Мне стыдно», — и бросает трубку. Разговаривать не хочет? — Он снова подошел к окну, посмотрел на огромный город, застывший в дреме, и вдруг ощутил, как одинок у себя дома. До этой секунды казалось, что такое состояние одиночества — явление временное, что обязательно к нему придет та, с кем он станет делить и горести и радости, да и был уверен, что придет Елена… — Ну, хватит, Аким. Не уснешь, тогда езжай на строительство гидроузла: тебе там все равно надо быть».
И, вызвав машину, он покинул квартиру.
До чего красива ночная городская улица, залитая вялым электрическим светом! Дневная жара спала, с Волги тянет прохлада, а по асфальту ползают ленивые лохматые тени акаций, татарского клена и лип, поэтому асфальт кажется пятнистым мрамором.
Шаги хрусткие, гулкие.
А вот мост через Альшанку, тоже особенно красивый ночью. Река разрезает город на две половины.
Аким Морев, зная, что тут пройдет вызванная им машина, оперся на чугунные перила и стал смотреть на реку.
Вода, освещенная гирляндой электрических фонарей, блестит, переливается, на глубинках крутится, будто кто буравит ее, а с верховья несется звонкий смех молодежи. Вскоре из темноты выплыли две лодки; переполненные юношами и девушками.
«Тоже не спят, но не так, как я», — мелькнуло у него… И как много отдал бы он за то, чтобы быть вместе с ними и наравне с ними… И тут же вспомнилось, как в первые дни революции выступил перед молодежью преподаватель русского языка: «Мне сорок лет, но я сейчас чувствую себя юным». Тогда все, в том числе и Аким, улыбнулись: сорок лет — юнец? Да, преподаватель тогда им казался стариком…
«А тебе, Аким, и пятьдесят. И ты хочешь заново строить семейную жизнь?» — сказал он себе и пошел навстречу машине.
2
«Победа» пронеслась городом, затем улицей поселка автомобильного завода, переправилась через Сухую речку и вскоре остановилась на перекрестке дорог, словно чего-то перепугавшись: по гудронированному шоссе вереницей тянулись крупные, точно паровозы, тридцатитонные грузовики. Они везли на строительство Приволжского гидроузла материалы — арматуру, цемент, кирпич, железобетонные балки.
Когда поток тридцатитонок оборвался, шофер пересек шоссе, вывел «Победу» на крутой берег, спросил:
— Хватит, что ли? — и, поймав утвердительный кивок секретаря обкома, свернувшись калачиком, задремал.
Аким Морев вышел на бугор, и отсюда открылась перед ним панорама строительства Приволжского гидроузла.
В предутренней рани мечется, бьется, будто сказочная рыба-кит, Волга — матушка река.
