— Это от воздуха, — сказал Скворцов, — после болезни всегда так бывает.
Он подошел к Антонине и поцеловал ее в шею.
— Не надо меня целовать, — сказала она и спряталась в кресле так, чтобы Скворцов не мог достать до ее щеки.
Он решил, что она кокетничает с ним, и засмеялся.
— Все равно недолго теперь ждать, — сказал он, — прощай, прощай.
Плечи ее вздрогнули.
— Прощай, прощай, — шепотом повторил Скворцов, — это только вначале страшно.
— Уйди, — едва слышно сказала она.
— Сейчас уйду, — жадно сказал Скворцов, — а тогда не уйду.
— Уйди! — крикнула она.
— А ты не кричи.
Скворцов сел на подлокотник, прижал слабые плечи Антонины к спинке кресла и жадно поцеловал ее в губы.
— Пусти.
— Сейчас пущу, а тогда уж не пущу, — тихо повторил он, — не-ет, тогда не пущу.
Глаза у нее вдруг закрылись.
Он опять поцеловал ее в открытые губы.
Она не двигалась.
— Жду, жду, — говорил он. — Тоня, сколько я жду? Я, брат, каждый день жду. Тоня…
Она поднялась, пригладила волосы и посмотрела на Скворцова — грустно и устало. Он попросил ее переодеться.
— Все надень, — сказал он, — и рубашечку надень… Я там две рубашечки купил голубенькие. Такие рубашечки… Наденешь?
— Зачем?
— Ну, надень. Небось никогда такого не надевала. И халат надень. Ладно? А я выйду.
Когда он вернулся, она сидела в кресле и смотрела на него огромными, испуганными глазами. На ней был халат, новые чулки, новые туфли.
— Тонька! — сказал он.
— Что? — спросила Антонина.
— Идет тебе халат.
Он подошел к ней вплотную и дернул ворот халата. Зрачки его блеснули.
— И голубое идет.
Антонина вырвалась и запахнула на себе халат.
— Недотрога, — нараспев сказал он.
В середине апреля они повенчались. На свадьбе были только Пал Палыч — сосед, его пригласила Антонина, и Барабуха, который сразу же напился пьян и уснул в кухне на лозовых корзинах.
Пили мадеру, сладкую, пахнущую горелой пробкой, и ели кофейный торт.
Пал Палыч сидел в кресле и, внимательно улыбаясь, слушал Скворцова. Скворцов был в черной тройке, торжественный, красный и пьяный. Он много говорил, хвастался и больно целовал Антонину в шею.
В половине первого гость распрощался и ушел.
Скворцов затворил дверь на ключ, сел и принялся расшнуровывать ботинки. Антонина была за ширмой.
— Раздевайся! — крикнул он.
Она не ответила. Он погасил лампу и подождал несколько минут. Ничего не было слышно. Скворцов сбросил пиджак и пошел в темноте к Антонине, приседая и широко расставив руки, как делают бабы, когда ловят курицу, чтобы зарезать ее.
— Где ты?
Все было тихо.
Он зашел за ширму и схватил Антонину рукой выше локтя. Она не вырывалась…
— Ну, ну, — зашептал Скворцов, — чего ты?
— Не трогай меня, — тихо сказала она? — я не люблю тебя… Не трогай.
— А это теперь уже значения не имеет! — сказал он с пьяным смешком. — Теперь это факт из вашей автобиографии, а не из моей. Так что не будем тратить зря слова…
Утром Антонина распахнула настежь окно. Затрещала бумага, с подоконника на пол ручьями посыпался песок. Было еще холодно. Она плотно закуталась в халат и долго дышала влажным весенним ветром.
Вошел Скворцов, в сорочке с круглым вырезом на груди, в подтяжках, с кастрюлей в руке. По дну кастрюли перекатывались яйца.
— Переварил, — деловито сказал он, — никак не научиться… Дай-ка хлеб. И рюмка там есть специальная, я купил.
Антонина вынула из буфета хлеб, соль, масло, сыр. Он спросил, будет ли она есть. Она сказала — не хочется. Скворцов сел к столу, широко расставил колени, потом подвинул стул поудобнее и разбил ложечкой скорлупу.
Антонина стояла у окна и смотрела, как он ел.
Он съел три яйца и четыре куска хлеба с маслом. Потом он отрезал, себе ломоть сыру и налил чаю. После он вдруг принялся объедать крем с остатков торта.
— Что смотришь? — спросил он, заметив что Антонина глядит на него. — Хочешь крему? — и он протянул ей на своей ложке большой кусок кофейного крема.
— Не хочу.
Причесавшись перед зеркалом, он оделся, подошел к Антонине, коротким жестом расстегнул на ней халат и поцеловал ее в грудь.
Она стояла бледная, с опущенными руками.
— Ну чего, цыпочка? — спросил он своим уверенным голосом. — Чем недовольная?
Антонина молчала.
— Ну ладно, отдохни, а я смотаюсь на свою коробку, расскажу насчет своей женки. Эх и женка у меня! Не понимаешь ты, Тоська, своей сладости…
Надев фуражку, он ушел.
Через несколько дней дворник принес открытку. Аркадий Осипович написал приблизительно, без номера квартиры, — муж Татьяны воспользовался случаем что-нибудь узнать о своей «беглой» и приехал на Петроградскую трамваем…
Дверь за дворником захлопнулась, Скворцов проснулся. Было послеобеденное время, за обедом он сытно поел, выпил три рюмки английской, его потянуло вздремнуть. Проснувшись, он увидел в руке Антонины открытку.
— Откуда?
Она стояла и улыбалась.
Скворцов вскочил с кровати и попытался выхватить у Антонины открытку.
— От Аркадия Осиповича, — ответила она спокойным, улыбающимся голосом.
— От какого Аркадия Осиповича?
Испуг его прошел, как только он узнал, что открытка не из клуба. В первую минуту ему показалось, что Антонина улыбается именно потому, что открытка из клуба.
— Что за Аркадий Осипович? — уже лениво спросил он и лег в кровать.
— Был у меня один знакомый, — все еще улыбающимся голосом сказала Антонина, — ты его не знаешь.
— Какой знакомый? Я всех знакомых знаю.
— А его не знаешь…
— Дай-ка открытку.
Она молчала.
Скворцов нашарил выключатель над изголовьем, зажег лампу на тумбе и закурил. Антонина читала у окна и улыбалась.
— Что смеешься? — спросил Скворцов. — Смешно пишет?
— Смешно, — сказала Антонина.
— Дай сюда открытку.
— Не дам.
— Дай!
— Открытка мне, — дрогнувшим голосом сказала Антонина, — ты ее не получишь.
Скворцов положил трубку на мраморную доску тумбы и спустил ноги с кровати. Он был в носках, в шелковой рубашке, без воротничка. Волосы его смешно торчали.
— Дай открытку.
— Не дам!
Он встал с кровати и пошел к Антонине. Она быстро спрятала открытку на груди. Он молчал.
— Уходи, — с трудом сказала она.
— Дай открытку.
— Я тебе сказала…
Но он не дал ей договорить. Схватив ее за руку повыше локтя, он разорвал на ней блузку, рубашку и лиф… Открытка медленно упала на пол. Скворцов наклонился за ней, Антонина толкнула его, он потерял равновесие и упал. Она вдруг громко заплакала. Он встал, бледный от злобы, и ударил ее наотмашь по лицу так, что она пошатнулась. Потом поднял открытку и сел у лампы читать. Антонина молчала.
Прочитав, Скворцов оглянулся.
Она смотрела на него. Руки ее были прижаты к груди, широко открытые глаза блестели.
— Кошка, — сказал он и подошел к ней.
— Уйди!
Скворцов засмеялся.
— Это что за Аркадий Осипович? — спросил он снисходительным голосом. — Артист, что ли?
— Уйди, — повторила Антонина.
Он начинал терять терпение.
— Ну, брось, — сказал он, — что, в самом деле, повздорили и хватит…
Антонина молчала.
Скворцов попытался обнять ее, но она больно ударила его локтем в грудь и вырвалась. Он матерно выругался и опять подошел к ней.
— Что тебе нужно? — спросила она.
Скворцов стоял перед ней растерянный.
— Уходи, — сказала она, — или я уйду.
— Одурела?
Она молча достала из гардероба пальто, переодела платье, причесалась и постояла в нерешительности, не зная, что делать дальше. Потом она увидела Скворцова в зеркале: сунув руки в карманы штанов, он глумливо улыбался. Она надела пальто и пошла к двери. Скворцов окликнул ее, но она не оглянулась. Он окликнул ее во второй раз. Она пошла быстрее. Ей нужно было двигаться, идти, бежать…
Весь вечер она ходила по улицам и думала. «Ни за что, — говорила она, — ни за что».
Это значило, что больше не вернется к Скворцову. Вначале она была уверена, что никогда не вернется к нему. Но потом она с испугом вспомнила, что ей негде даже переночевать, что у нее нет ни копейки денег, что документы остались на полочке в буфете и что все вещи на ней принадлежат Скворцову. Но вслед за этим она представила себе его лицо, это выражение, с каким он ее встретит, и опять сказала:
— Нет, нет, ни за что, ни за что…
Было мозгло. Фонари, раскачиваемые ветром, скрипели и мигали. На проспекте Красных Зорь к ней пристал пьяный толстяк в кубанке и в пальто колоколом. Она убежала от него, зашла в ворота чужого дома и там отдышалась.
