Мы забрались на холмы. Внизу была долина, а невдалеке начиналась цепь гор. На горах были видны белые пятна нерастаявшего снега. Там за вершинами, в нескольких километрах отсюда, чужая сторона, чужой край — Персия!
Спустились в сухую песчаную лощину. Было интересно идти по извивающемуся и завивающемуся руслу высохшего ручья, ибо из-за отвесных кручин обрывов ничего, кроме палящего солнца, — будь оно проклято! — не было видно и нельзя было определить, куда выйдешь.
— Смотри! — крикнула Рита, отскакивая. — Смотри, змея! Мы остановились. Поперек дороги, извиваясь черной лентой, ползла полуторааршинная гадюка. Николай поднял большой камень и швырнул в нее, но промахнулся, и змея, засверкав стальной чешуей, шмыгнула вперед. Но Николай и Рита пришли в неописуемый азарт: на берегу, поднимая камни, они неслись за ускользающей змеей до тех пор, пока в голову ей не попал тяжелый булыжник; она остановилась, закорчилась и зашипела. Долго еще они швыряли в нее камни, и, только когда она совсем перестала шевелиться, подошли поближе.
— Я возьму ее в руки, — сказала Рита.
— Гадость всякую! — возмутился Николай.
— Ничего не гадость. Смотри, мы, кажется, всю ее разбили огромными кирпичинами, а на ней ни одной кровинки, ни царапины! Она вся — как из стали. — Рита потрогала змею тросточкой, потом хотела прикоснуться пальцем, но не решилась.
— Смотри-ка, а ведь она еще жива!
— Не может быть! — возразил Николай. — Я напоследок бросил ей на башку десятифунтовую глыбу.
Но змея была жива. Мы сели на уступ и закурили. Змея пошевелилась, потом медленно, точно просыпаясь от глубокого сна, изогнулась и тихонько, как больной, шатающийся от слабости, поползла дальше.
Николай и Рита посмотрели друг на друга, но ни одного камня, ни одного куска глины вдогонку ей не бросили. Тогда я встал и одним рывком острого охотничьего ножа отсек гадюке голову.
Крик негодования и бешенства сорвался с уст Риты.
— Как ты смел! — крикнула она мне. — Кто тебе позволил?…
— Мы здесь будем отдыхать на лужайке, и я не хочу, чтобы рядом с нами ползала змея, обозленная тем, что ее не добили до смерти. И потом… чего это вы с Николаем не кипятились, когда сами три минуты назад добивали ее камнями?
— Да, но она выжила все-таки! Она страшно цеплялась за жизнь, и можно было бы оставить, — чуть-чуть смущенно заступился за Риту Николай. — Ты знаешь, существовал обычай, что преступнику, сорвавшемуся с петли, даровали жизнь.
— Глупый обычай, — ответил я. — Или не надо начинать, или, если уж есть за что, то пусть он сорвется десять раз, а на одиннадцатый все-таки должен быть повешен. При чем здесь случай и при чем здесь романтика?
Спали опять там же. Ночью разбудил внезапный шум. Где-то близко разговаривали. И мы решили, что это какие-нибудь бездомные бродяги ищут ночлега.
— Пусть идут. И им места хватит, — сказал я. — А кроме того, вход в нашу берлогу завален, и вряд ли они в темноте полезут сюда.
Мы уже стали было задремывать снова, но вдруг в темноте развалин мелькнул свет электрического фонаря.
— Это не бездомные, это милицейский обход, — шепнул я. — Давайте молчать, может быть, они не заметят.
— Нет никого, — громко сказал кто-то. — А там нечего и смотреть, там все завалено садовыми скамейками.
— Давай, полезай все-таки.
Кто- то полез, но плохо наваленные скамьи с грохотом полетели вниз. Послышались громкие ругательства. Потом снова вспыхнул огонек фонарика, и, прорвавшись в образовавшийся проход, узенький желтый луч нащупал нас.
— Ага, — послышался торжествующе-злорадный голос. — Трое даже и одна баба. Демченко, сюда!
В темноте щелкнул повертываемый барабан нагана. Я чувствовал, что рука Риты чуть-чуть дрожит и что Колька собирается открыть бешеную словесную атаку.
— Спокойней и ни слова. Вы все испортите. Разговариваю только я.
— Давай, давай, не канителься. Выходи! — послышалось категорическое приказание. — А если кто бежать, враз пулю.
Нам посветили. Мы выбрались и, нащупываемые светом фонарика, остановились, не видя никого.
— Вы что здесь делали? — спросил старший обхода.
— Спали, — спокойно ответил я. — Куда теперь нужно идти?
— Что это за место нашли для спанья? Марш в отделение![11]
Я улыбнулся. Я умышленно не вступал в пререкания, ибо знал, что через двадцать — тридцать минут нас отпустят. Старший обхода был чуть-чуть смущен тем, что мы были спокойны, и даже насмешливо посматривали на него. Он сразу сбавил тон и сказал уже вежливей:
— Идите за нами, сейчас разберемся.
Но тут случилось то, чего я больше всего опасался. Один из агентов навел на лицо Риты свет и сказал своему товарищу, усмехаясь:
— Проститутка, да еще какая… Фью! — И прежде, чем я успел что-либо предпринять, Николай, сорвавшись с места, со всего размаха ударил по лицу говорившего. Фонарь упал к ногам и потух. Я бросился к Рите. Николаю крепко скрутили руки. Я плюнул с досады и молча позволил закрутить себе. Рите руки не связывали. И под конвоем четырех настороженных человек, опустивших наганы к земле, мы тронулись по темным улицам.
— Сволочи, меня кто-то в драке по губам саданул, и идет кровь, — сплевывая, сказал Николай.
— Ей-богу, мало тебе, — пробормотал я откровенно. — И на кой черт это твое ненужное рыцарское заступничество? Кто тебя просил о нем?
— Сумасшедший ты какой-то! — прошептала ему Рита. — Ну, что от меня убавилось, когда они назвали меня?… Чудак, право!
И она достала платок и осторожно вытерла его запекшиеся губы.
В отделении милиции мы пробыли до утра. Утром нас допрашивал старший милиционер. Потребовал предъявить документы и был весьма озадачен, когда прочитал в моих, что «предъявитель сего есть действительно собственный корреспондент газеты „Звезда“, специальный корреспондент газеты „Смычка“» и т. д.[12]
Он почесал голову и сказал, недоумевая:
— Так вы, значит, вроде как рабкор. Скажите, пожалуйста, как же это вам не стыдно по таким местам ночевать?
— Видите ли, товарищ, — объяснил ему я, — наше такое дело. И ночевали мы там потому, что это нужно было для впечатлений. В гостинице что? В гостинице все одно и то же. А тут можно наткнуться на что-нибудь интересное.
Он недоверчиво посмотрел на меня, потом покачал головой:
— Это, значит, чтобы описывать все, надо по чужим садам ночевать? Да чего же там интересного-то?
— Как чего? Мало ли чего! Ну, вот, например, вчерашний обход. Ведь это же тема для целого рассказа!
— Гм, — откашлялся он. И, нахмурив брови, обмакнул перо в чернильницу. — И это вы всегда таким образом эту самую тему ищете?
— Всегда! — с азартом ответил я. — Мы спим на вокзалах, бываем в грязных чайханах, ездим в трюме пароходов и шатаемся по разным глухим закоулкам.
Он посмотрел еще раз на меня и, по-видимому, убежденный горячностью моих доводов, сказал с сожалением:
— Так то ж собачья эта у вас служба! А я думаю, как возьму газеты, и откуда это они все описывают? — Но тут он хитро сощурил глаза и, мотнув головою на Николая, сидящего с Ритой поодаль, спросил меня:
— А это он что, тоже для темы милиционера вчера… съездил?
Я объяснил тогда, как было дело, причем, снизив голос, соврал, что этот человек — известный поэт, то есть пишет стихи, и что он уж от роду такой — чуть тронутый. Что его абсолютно нельзя раздражать, ибо тогда он будет бросаться на людей до тех пор, пока его не увезут в психиатрическую лечебницу.
Милиционер молча выслушал, потом опять почесал рукой затылок и сказал авторитетно:
— Да, конечно, уж если поэт… Это все такой народ. — И он махнул рукой. — Ото я читал в газете — один повесился в Москве недавно.
— Конечно, повесился, — подтвердил я. — Да что там один, они дюжинами скоро вешаться будут, потому что народ все неуравновешенный, разве только один Маяковский… Вы про Маяковского слыхали, товарищ?
— Про какого?
— Про Маяковского, говорю.
— Нет, — сказал он, подумав. — Как будто знакомая фамилия, а точно сказать не могу.
Мне понравился этот спокойный, флегматичный милиционер. Нас скоро отпустили, но на Николая составили все-таки протокол и взяли с него обязательство уплатить 25 рублей штрафа по приезде на место постоянного жительства.
Жили мы в этом городе, как птицы небесные. Днем до одури бродили, валялись на солнце, по крутым холмам возле города. Иногда днем я или Николай уходили в редакцию, писали очерки, фельетоны, брали трехрублевые авансы в счет гонорара, а гонорар самый мы оставляли для покупки билетов на дальнейший путь.
Ночевать мы ухитрялись так: станция там маленькая, не узловая. Последний поезд уходит в десять вечера, после чего со станции выметают всю публику, а потом впускают человек двадцать — тридцать, тех, кто в целях экономии доехал сюда бесплацкартным товаро-пассажирским поездом, чтобы уже здесь сесть на проходящий дальше плацкартный.
