Курортный городок Долинск, тенистый, больше похожий на парк, чем на городок, убегает к самым горам. Здесь, у их лесистых подножий, разместились лечебницы, поликлиники, санатории, пансионаты, минеральные источники.
Мой санаторий — имени Бетала Калмыкова, первого руководителя Кабардино-Балкарии, — видимо, самый лучший. Его светло-желтые корпуса встали на возвышенности, и из окна моей комнаты виден весь город, лежащий в долине предгорья: море садов, ленты улиц, высокие здания республиканских учреждений, магазинов, университета, библиотеки, ресторана «Эльбрус». Ресторан выходит к территории Долинска, и мы считаем его своей собственностью. Он белый, легкий и словно бы висит на фарфоровых колоннах. А настоящий Эльбрус днем не виден, разве что в бинокль, а откуда у меня бинокль? Слесарю, да еще отдыхающему, он ни к чему. Рядом с рестораном — летний театр, правильно названный Зеленым, очень красивый. И еще искусственные озера, которые питает горный родниковый Нальчик. И еще много видно из моего окна.
В первое же утро я был ошеломлен фантастическим зрелищем гор, полукольцом подступавших к Нальчику. Я даже головой потряс, ущипнул себя — не сон ли вижу. Горы были необычны, ярки, они стояли так близко, что казалось: потянись — и достанешь их рукой. Днем они были другие, и я подивился только их громадности. Это ведь большую силу надо иметь, чтобы вздыбить к самому небу такие глыбищи земли и камня. Любой экскаватор… Да что там, нечего даже сравнивать.
Но утром, ранним утром, когда только восходит солнце, дальние горы Главного Кавказского хребта неузнаваемы. Это какой-то парад сказочных красавцев великанов. Горы, вот они, можешь потрогать — прохладные, даже ароматно-прохладные и белые на синем небе, даже не белые, а матово-хрустальные, в голубых трещинках ущелий и складок. Под солнцем эти складки розовеют, и снег на вершинах тоже льдисто блестящ и розов. Но главное, они рядом, эти гигантские то голубые, то розовые сугробы, совсем рядом, а на самом деле до ближайшей снежной вершины шестьдесят — семьдесят километров. Я сам этому не верил, пока не убедился лично. Больше часа бежал наш автобус по отличному асфальтовому шоссе, и горы всегда были рядом.
Повезло мне и с соседями. Комнату дали на двоих с молодым физиком, молчаливо-доброжелательным парнем, правда, очень больным, а в столовой посадили с тремя интересными женщинами. Одну из них, Палагу, я полюбил сразу, и мы с ней были дружны весь месяц. Она старая, эта Палага, шестьдесят с гаком, да гак, пожалуй, лет десять, но так уж получилось. А жена, расскажи ей, не поверит, подумает, что раз на курорте полюбил, значит, действительно полюбил и что-то у нас было. А возраст Палаги назовет просто басней. Такая уж женщина.
Провожая меня, она не то чтобы предостерегала, а скорее объясняла, как трудно молодому уберечься от известного соблазна. В других местах еще туда-сюда, а на курорте трудно. Люди же мы, праздные к тому же люди, нас отлично кормят, старательно развлекают, мы ничего не делаем, а в сутках оказывается двадцать четыре часа. А человек ведь не может один, вот и начинаются знакомства, дружбы, сближения. Так она думает. А она дважды отдыхала на курорте и оба раза приезжала на неделю раньше срока.
Палагу я увидал на другой день в столовой. Оплывшая, грузная, она сидела, положив на стол громадные груди, и что-то рассказывала двум молодым женщинам. Одна была очень молодая и красивая, очень красивая, причем какой-то близкой, доверчивой красотой. Такую красоту любят, но редко ценят и мало уважают. Наверно, потому, что нестрогая она, безоружная, откровенная. Вторая женщина, чуть постарше, примерно моего возраста, менее красива, зато строгости в ней, достоинства — вот уж действительно, сидит и сама себя уважает. И очки у нее в тонкой золотой оправе, серьезные очки, строгие, хотя носила она их так, будто они для украшения, как серьги в ушах, а не для того, чтобы восполнить ее близорукость. Серьги у нее тоже золотые, с блестящими дорогими камешками, небольшие. Она отрекомендовалась Аполлинарией Сергеевной, заведующей библиотекой из Иванова. Не просто библиотекаршей, а заведующей — чтобы я уважал и чувствовал. Молоденькая красавица просто сказала — Лида, привстала, слегка покраснела и улыбнулась.
— А я Палага, — сказала громко старуха, председательствующая за столом. — Правильно-то Пелагея, а вам тетка Поля, но меня все зовут Палагой, весь наш колхоз.
Я пожал большую руку Палаги и подумал, что в ихнем колхозе живут меткие на слово люди. Такой мамонт не может быть Пелагеей или теткой Полей, это именно Палага.
— Что же ты тощий какой? — спросила она. Спросила приветливо, без жалости, но с участием. И сразу на «ты».
— Заботы, труды, — сказал я с обычной своей легкостью.
Аполлинария Сергеевна поджала в усмешке губы, Лида раскрыла розовый влажный ротик в ожидании подробностей, а Палага засмеялась беззвучно. Она всегда так смеялась — звуков нет, а дрожит всем телом, задыхается, краснеет до посинения и глаза делаются как щелки.
— А харч скудный, — продолжал я. — Обычному человеку хватает, а я бедствую.
— Не по трудам, значит? — Палага отсмеялась и стала вытирать повлажневшие глаза. — Не тужи, мы тебя подкормим. Подай-ка мне судок, Аполлинарья, погуще ему надо.
Палага взяла мою тарелку и налила с краями густого жирного борща.
— Мне мужик тоже худой попался, злющий. Ты не злой, случаем? — Палага сощурилась пытливо и весело.
— Не трону, — сказал я, принимаясь за борщ.
— Спасибо, — сказала Палага. — А то я от своего-то на курортах спасаюсь.
Лида ела робко, словно птичка: клюнет и оглянется, клюнет и опять посмотрит на всех, прислушается — а не слишком ли звучно она глотает? Аполлинария Сергеевна тоже клевала, но деловито, сосредоточенно, с полным сознанием важности своего дела. Палага же навалилась на стол и ела с удовольствием, с наслаждением, и глядеть на нее было приятно. Такое благодушество, причмокиванье, полные губы лоснятся — сразу видно, что еда полезна.
— Похудеть приехала, — сказала она, отодвигая тарелку. — По горам велят лазить, гулять.
— Мне тоже, — сказал я.
— Неужто? — удивилась Палага. — Такой шкилет — и по горам! — И опять затряслась, задрожала в немом смехе.
— Правда, — сказал я. — Дышать горным воздухом, аппетит нагуливать.
— Ну-ну… — Палага вытирала платочком глаза. — Лида вон тоже гуляет, кавалера вчера приглядела. Худу-ущий, на ладан дышит.
— Физик? — удивился я. — Мы живем в одной комнате.
— Ну и что! — вспыхнула Лида. — Мы просто разговаривали, гуляли. Зачем он мне, когда муж дома?
— Дома у нас у всех мужья, — сказала Палага строго.
— У меня здоровый, мастер спорта по боксу. Раунды, нокауты — больше ничего не знает.
Покончив с обедом, мы стали разрабатывать меню на завтрашний день. Лида оказалась неприхотливой и доверила выбор нам, убежав тотчас в поликлинику, Палага остановилась на любимых щах и гречневой каше, но я, завладевший листком и карандашом, заказал ей на обед фруктовый суп и морковные котлеты, а на завтрак и ужин самые легкие блюда. Себе выбрал мясные и мучные — пусть не десять, а пять-шесть кило для счастья надо набрать. Аполлинария Сергеевна мне не доверила, прочитала весь перечень блюд, перевернула листок и посмотрела, нет ли еще чего на обороте.
Мы с Палагой ушли, а она еще сидела над листком и выбирала.
— Ученая, — сказала, отдуваясь, Палага. — С мужем сюда приехала.
Мы разошлись на отдых, а после полдника сговорились пойти погулять по лесопарку. Палага оказалась скорой на ногу, и я за ней еле-еле поспевал. Идет, как танк, сучья за ней трещат, и отдувается шумно, с присвистом. Мы влезли на обзорную башню, построенную горцами в давние времена, и стали глядеть на горы. Палага, вытирая потное лицо платком, сказала, что нынче утром она увидала горы и так обомлела, что стала креститься.
— Такая красота, что слов нету! И чистые-то они, и розовые вроде, а вроде и подсиненные от небушка. И ведь близко-близко, прямо рукой подать! Да-а… Степи вот у нас тоже красивые, а другие.
И Палага стала рассказывать, какие у них в Оренбуржье степи, просторные такие, далеко вокруг видно. Глянешь этак утром, на восходе, лежит она, матушка, без конца и края, зелеными хлебами переливается, и ничего лишнего — только степь да небо. Хорошо! Старик ее теперь, поди, сено убирает, счастливец, в лугах ночует, на волюшке, и, несчастный человек, гор этих не видит.
Мы вскарабкались с ней до половины ближней небольшой горы, обросшей редким лесом и кустарником, ободрали руки и ноги, а Палага порвала чулок и так рассердилась, что стала ругать дураков врачей, которые не нашли от полноты лучшего лекарства, чем это лазанье.
Аппетит за ужином у нас был зверский, и мы попросили добавки. Спал я тоже как убитый, не слышал даже, когда вернулся мой молчун физик, ходивший в кино.
