— Я пойду! — выкрикнул Тупиков с угрозой. — Я знаю, куда пойти. Я в обком союзов пойду. Пусть они с этой лавочкой разберутся. Пусть узнают, каким алкашам путевки по блату выделяют!..
Федоскин расстроился до невозможности. Забыл историю свою досказать. И ребята не напомнили. Их тоже Тупиков этот сбил с колеи.
Петр вышел из гаража на территорию. Состояние было такое, будто его из-за угла пыльным мешком шарахнули. Фантастика прямо. Сон дурной. Нарочно не придумаешь.
Тут, как на грех, увидела его Зина Петлицына из планового отдела — вечная активистка. Сколько Петр ее знал, она все культурно-массовым сектором в профкоме заведовала.
— Петр Игнатьич! — засияла Зина. — А я сразу догадалась, что это массовка! Верно ведь, массовка? Вас не скрытой камерой снимали? Потому что, когда скрытой, у всех естественно получается. А здесь, наоборот, скованные очень все. Кроме вас. Но вы, вы! Так просто, жизненно. Мы с девочками смотрели, они творят: какое фотогеничное лицо… Ну, Петр Игнатьич, — Петлицына кокетливо погрозила ему пальчиком, — теперь вы от меня не отвертитесь. Я вас обязательно в драмкружок затащу…
— У тебя все дома? — мрачно спросил Петр. — В черепке, говорю, как? Шарики за ролики не заскакивают?
Петлицына привыкла к грубости слесарей, но Петр хватил через край — и она оскорбилась.
— Вот все вы такие! Как путевка понадобится — сразу дорогу в профком найдете, а как в мероприятии поучаствовать — вас не допросишься…
— Да что вы мне путевкой в нос тычете! — заревел Петр. — Ну, заберите ее назад — высчитайте! Подотритесь сходите вашей путевкой, в гробу я ее видел!..
У Петлицыной задрожали губы, она развернулась и замелькала сапожками: подалась в контору — тоже, наверное, жаловаться.
Петр плюнул на грязный, в мазутных пятнах асфальт и зашагал прямиком в «Ветерок». У него еще оставалось в кармане два рубля с копейками. И странно: то ли буфетчица действительно разбавляла, то ли организм у Петра так заколдобило — он ничуть не захмелел. Только вошла в душу отчаянность: будь что будет!
Дома он прямо с порога крикнул жене:
— Радуйся!.. Допросилась — радуйся теперь! Можешь не ходить куда собралась — не тратить нервы. Без тебя нашлись… добровольцы.
— Как это? Кто? — почему-то испугалась жена.
— Не ты одна в телевизор пялишься. Другие тоже смотрят.
— Да другим-то какое собачье дело? — завозмущалась Клавдия. Каким-то даже сообщническим тоном заговорила — Уж как-нибудь сами разберемся. И чего людям надо, не понимаю. За своими бы лучше глядели. Господи, да там свои-то… на дорогу кинь — никто не поднимет. Вот они и бесятся, и суют нос в чужую жизнь…
У Петра отпала челюсть. Так… какого же он черта выступал тогда? Зачем волну поднял? Что же это из него обезьяну-то делают?!
Он ушел в другую комнату, не снимая пиджака, упал на кровать. Лежал, глядел в потолок, ни о чем больше не думал — не мог думать.
Не знал Петр Игнатьич, что, когда он дверью-то шарахнул, благоверная его слегка перетрусила. И тут угадавшая момент свекровь подкатилась к ней со своей здоровой теорией: ой, девка, довыкамариваешь! Вот бросит он тебя с ребятишками — что делать будешь? Ну, хоть и скрутился он с какой — мало их… Дак ведь ничего там не оставил, все с собой привез — целое.
И перекипевшая Клавдия легко приняла эту удобную философию. Она простила Петра. И даже по-бабьи похвасталась перед кем-то неизвестным, отбрила мысленно возможные насмешки: ну и что, мол? Значит, стоит чего-то мужик, раз еще вешаются на него. Не то что другие замухрышки — ни себе, ни людям. Пусть вешаются. А он отряхнулся, да опять ко мне, в семью.
Через полчаса Клавдия заглянула в комнату.
— Петь, — сказала просительно. — Иди поешь. Мама супу куриного наварила. Вставай — с утра, поди, голодный…
Петр полежал маленько, зажмурив глаза, потом вздохнул, сбросил ноги с кровати и пошел есть куриный суп.
I
Учительница Душкина Генриетта Сергеевна привезла в город, на продажу, мешок кедровых орехов. Приехала она, вернее привезли ее добрые люди, поздно, в двенадцатом часу ночи, приткнуться ей до утра, до открытия рынка, оказалось негде. Вообще-то, в городе у нее жила родная сестра, Ирина, артистка драматического театра, однако к сестре по некоторым причинам путь ей был закрыт. Хотя в доме сестры ложились поздно — можно было еще успеть. Но как раз то, что поздно ложились, Генриетту и смущало. А вдруг у них компания. Муж Ирины Виталий — тоже артист, знаменитый, его в кино часто снимают — человек общительный, живой, народ вокруг него всегда роится. И вот тебе картина: там компания — артисты, художники, «бомонд», как говорит Ирина, а тут она заявляется — бабеха деревенская, клуша… с мешками (у нее, кроме мешка орехов, был еще полнехонький рюкзак шишек).
Но все-таки не это было главным, а то, что люди, с которыми она доехала, не могли петлять по городу — опасались. И не без оснований.
Попутная машина до города подвернулась ей так: приехали к соседу, к ветврачу, родственники — брат с женой. Приехали на служебном автобусе, на «пазике»: брат в городе работал начальником какого-то небольшого гаража. И еще с ними было семейство: механик — подчиненный брата, супруга его и пацан лет пятнадцати. Два дня погуляли, а потом набили автобус мешками с картошкой, с орехами теми же — собрались домой. Тут Генриетту и осенило: вот же случай! Другой когда еще представится. А на рейсовом автобусе, в который всегда не протиснуться, с грузом-то мука мученическая. Да он к тому же только до райцентра, а там пересаживаться надо.
Короче, напросилась она в попутчицы. А мужики оказались какие-то шибко яростные — начали дорогой водку хлестать. Именно хлестать. Останавливаются в деревне, берут поллитровку, располовинивают — и вперед. Только кустики мелькают. В следующей, километров через двадцать, — та же история. Жены попытались было укоротить их, а мужики: «Цыть! А то перевернем к такой матери!» Вроде весело цыкнули, а бабенки сразу прижухнулись. Матриархатом нынешним тут, похоже, не пахло. Мужики, видать, добытчиками были, на них семьи держались, жены поэтому пикнуть не смели. Вообще, странная у них компания подобралась, интересная — внешне даже. Мужики похожие друг на друга: крепкие оба, пузатые, красномордые — как два гриба боровика. Жены еще больше похожи: худые, остроносые, злющие, от вечной задавленности наверное. Сестры, что ли? Хотя… Генриетта с Ириной тоже сестры, а рядом поставь — никто не поверит. Ирина стройная, изящная, моложавая, несмотря что старше на три года. Генриетту же так разнесло — поперек себя шире. И мастью тоже не сошлись: Ирина беленькая — в мать угадала, а Генриетта черноволосая — в отца.
После второй бутылки мужики вовсе бешено погнали машину. А еще до Ползунов не доехали. За Ползунами гравийка, хоть и щербатая, там полегче все же. А здесь насыпная грунтовка, растолченная тракторами в кашу, колдобина на колдобине. Автобус юзит, кидает его на ухабах из стороны в сторону, мешки по салону так и порхают, поразвязывались некоторые, картошка под ногами катается, бьется. А по сторонам дороги кюветы глубоченные…
Генриетте страшно сделалось: перевернемся! Не доедем! Угробят, охломоны.
Дернул же черт связаться. И ведь никуда теперь не денешься, не выскочишь среди поля — с грузом-то.
Перед самым городом за руль сел пацан. У него прав не было, а водить умел. Вот отчего они так храбро себя держали — на пацана надеялись. Но по главным улицам ехать им было все же нельзя. Закоулками, переулками прокрались они на другой край города, где у брата ветврача был свой дом, каменный. Автобус загнали в ограду, разгружать не стали — до утра, мол. Мужики, как вошли в дом, попадали сразу спать, даже ужинать не стали. Остроносые жены их присели у стола, голова к голове: шу-шу-шу… На Генриетту не смотрят, как будто ее и нет здесь. Она потопталась, потопталась у дверей… да черт с ними! Куда же теперь деваться, ночью? Не выгонят, поди. Побоятся мужей. Кинула в кухне на полу свое пальтишко, платок пуховый комком свернула — под голову — и легла…
II
В Заикино Душкины приехали полтора года назад. До этого учительствовали они в большом селе, в Кулунде. Даже не село это было, а рабочий поселок: три тысячи жителей, совхоз богатейший, птицефабрика, свой Дом культуры, музыкальная школа, две общеобразовательных: восьмилетняя и десятилетняя. Душкины были там на хорошем счету. Генриетту, например, сколько раз в район посылали — рассказывать о своем методе преподавания в младших классах. И к ней из других сел приезжали учителя опыта набираться.
Но кругом поселка лежала степь, ровная, унылая, местами белесая от солончаков, как выскобленная доска. И муж Геннадий, выросший в таежном, речном краю, тосковал: с удочкой посидеть негде! А еще, называется, в деревне живем. Ребятишкам за грибами сбегать некуда.
