Райком партии назначил Алексея уполномоченным по хлебозаготовкам. Петька был рад этому. Он после конференции комсомола, на которой его избрали членом райкома, зашел к секретарю партии и порекомендовал Алексея в уполномоченные.
Про письмо в «Окрстрой» узнал «на ушко» от Дарьи. Алексей уже не говорил больше о своем отъезде.
Чуткий и настороженный, Петька рано научился познавать людей, а такого, как Алексей, у которого все, что происходило внутри, сейчас же, как в зеркале, отражалось на лице, он уже изучил наизусть. И теперь, искоса поглядывая, он и по лицу и по походке определил, что хотя Алексей и ругает какого-то «черта», но, видимо, своей работой доволен. А хлебозаготовка этой осенью была трудная.
В сельсовете дым и галдеж.
Горластый парень, только недавно женившийся и вступивший в «мужики», кричал потонувшему в дыму лысому секретарю:
— Несправедливо начислили на меня излишки! Я весной у дяди Нефеда двадцать пудов брал, лошадь в рассрочку взял. Надо мне платить за нее аль проща будет?
— В чем дело? — протискиваясь к столу, сурово спросил Алексей.
Мужики, увидя Алексея, отступили от стола. Некоторые посмотрели на него с удивлением, будто первый раз видят, другие — с нескрываемой злобой.
Начинались жалобы. То дешева расценка, то не зачли корову в норму, то рожь заменить овсом, перевесить «пулькой», то по хлебофуражному балансу в бедняцкую группу просили переставить.
Были жалобы со слезой, были с угрозой, равнодушные и с улыбкой.
С шумом и топотом ввалилась новая толпа. Впереди — подслеповатый мужик, с красными глазами, которые он то и дело вытирал рукавицей.
— Што еще за порядки пошли, черт вас дери, а? Кто их тут помимо опчества устанавливает? — закричал он, ни к кому не обращаясь.
— Какие порядки, дядя Парамон? — спросил Алексей, распечатывая почту на имя уполномоченного.
— Почему артельщики опять в гужу? Што такое за счастье им? Ты гляди-ка, черт дери, загребают по пятерке на подводу — и шабаш.
— Артели мы предпочтение даем, — ответил Алексей.
— А нам откуда почтение? Небось наш хлеб-то возят? Дайте и нам заработать на извозе. Аль лошадей у нас нет? Глядите-ка, черт дери, што пошло! — все расходился дядя Парамон.
— Знамо дело, несправедливость, — раздался знакомый Алексею голос. — Норовят из-под носа вырвать. Это политика…
Позади вновь пришедших Алексей увидел ловко юркнувшего в угол Митеньку.
— Несправедлива политика пошла! — уже громче закричал Парамон, подогретый словами Митеньки. — Среди мужиков раздор поселяют.
— Скоро колья возьмем, лупцевать будем друг друга…
Вглядываясь в угол, Алексей крикнул:
— А ты на свет, Митрь Фомич, выходи, на свет!
Митенька молчал. Замолчали и мужики.
— Зачем хорониться за спины? — снова окликнул Алексей. — Митрь Фомич, к столу ближе!
— Меня тут нет, — спокойно ответил Митенька.
— Ага, в темноте мутишь. Эх ты, щука!
Митенька обозлился, что его Алексей обозвал щукой, вышел на свет и, обращаясь не к Алексею, а к мужикам, завопил:
— А то правильно?! Артель заработала по тридцать пять целковых на лошади, а граждане, такие же бедняки, без копейки в кармане. За что артели предпочтение?
— Ты вот что, Митрь Фомич, ты эти свои кулацкие замашки брось. Сам-то все излишки вывез?
Сколько было, столько и вывез.
— А остальные дядя повезет?
— Иди, гони комсомольцев обыскивать!
— Много чести для тебя. Мы и без обыска заставим вывезти.
И уже всем собравшимся пояснил:
— Артели дано предпочтение в подводах потому, что она вывезла свои излишки. Сдали отсортированное зерно, а не как вы сдаете — на тебе, боже, что нам не гоже.
— Зато артель и отхватила самую чистосортную землю, — не утерпел Митенька.
— У тебя это место болит.
— А ты рад, что отхряпал у мужиков самую удобь.
Алексею хотелось наброситься на этого ненавистного, с зеленым лицом и злыми, острыми глазами, Митеньку, выбросить его в окно или подмять и сжать ему горло, но, пересилив себя, он раздельно произнес:
— Мы тебе нищего припомним. Ишь ты, полтины не пожалел, агитатора нанял.
При упоминании о нищем мужики обернулись к Митеньке и насмешливо глядели на него, ожидая, что он ответит. Но Митенька покачал головой, а сказать ничего не мог.
Парамон сбавил голос, подошел ближе к столу, уставился на Алексея страшными, как две раны, трахомными глазами.
— Как же, Матвеич? Послал бы я своего мальчонку в подводы.
— Вот что, дядя Парамон. Кричишь ты с чужого голоса. В подводы поедешь. Мы составим список из бедноты и середняков, которые будут зарабатывать на извозе. Одно вам говорю: на артель нужно равняться. Артель уже под яровое вспахала, контрактацию заключила, а вы в затылке чешете да Митек слушаете. Бросьте с ними возиться. Не сыпьте песок в артельное колесо, не то…
— Заест! — хлопнув дверью, успел крикнуть Митенька.
— Убежал сухой, — вздохнул кто-то.
— Хлеб небось прятать будет.
— Не спрячет! — успокоил Алексей. — Со дна моря достанем.
На дранке сегодня «завозно». К вечеру пришел Лобачев и, оглядывая стоявшие в подъезде подводы с мешками проса, ни к кому не обращаясь, заявил:
— Эй, люди… Кому охота, ночуй, а кто по бабе тоскует — домой.
— Что так, Семен Максимыч? — спросили его.
Лобачев будто не слышал. В пыль, где возился Афонька, крикнул:
— Останавливай лошадей! На нынешний день довольно!
Афонька, смахнув рукавом пыль и блестки ракуши с потного лица, удивленно посмотрел на Лобачева.
— Небось оббили бы, хозяин, успели. Зачем людям ночевать? У них дома дела.
— И мы не двужильные…
Что случалась редко, сам принялся тормозить топчан. Барабан, перейдя с визга на глухой рокот, гудел все реже и тише, лошади ленивее стучали копытами по бревнам круга.
— Все ободрали? — спросил только что вошедший Карпунька.
— Тебя забыли.
— У меня шкура толста, барабан не возьмет.
— Завтра тебе работать, — уставился на него Лобачев.
— А он? — указал Карпунька на батрака.
— Лошадь — и та отдыхает.
Мужики, приехавшие из соседних деревень, оставив возы в широком сарае дранки, повели лошадей к знакомым, чтобы у них и самим ночевать. Афонька сел верхом на мерина, взял повод от другой лошади и с дранки — домой.
Ставя лошадей в конюшню, он никак не мог понять, почему вдруг, ни с того ни с сего, подобрел хозяин.
«Беспременно волк в Дубровках сдох», — наконец, решил он.
За ужином еще больше удивился. Обычно кормили его раньше или после, а тут с какой-то особой, никогда не виданной им заботливостью хозяин посадил Афоньку рядом с собой. Заглядывая в лицо, весело похлопал по спине и ложку сам подложил. От такого небывалого внимания Афоньке стало стыдно, он виновато оглянулся на сидевших за столом. И совсем уже поразился, когда хозяйка вынула из шкафа бутылку горькой и передала ее Лобачеву.
— За чье здоровье? — решился опросить Афонька, принимая из рук хозяина чайную чашку водки. — С какой радости, Семен Максимыч?
— А ты пей! — кивнул Лобачев. — Поработали — вот и радость. Небось намаялся за день. Эка, сколько возов отпустили! Руки-ноги, чай, гудут?
— Не привыкать нам, — ответил Афонька, нюхая водку. — Ну, хозяин, коль такое дело, за твое здоровье. Пошли тебе бог добра да две бочки серебра.
— Гни веселее.
Отужинав, хозяин, как бы между прочим, сообщил:
— Завтра ты, Афонька, весь день свободен. Сам себе хозяин.
Афонька заморгал глазами. Хотя и охмелел, но у него мелькнула мысль: «Расчет готовит. Мотри-ка, за этим и подпаивает». Но Лобачев, видя смущение Афоньки, добавил:
— С этого дня по воскресеньям ты больше не работаешь. Твой выходной день. Отдых по декрету…
Спал Афонька в бане. В это утро никто к нему не стучался в дверь и не слышал он злых окриков хозяйки. Когда поднялся, высоко стояло солнце. Неловко было войти ему в избу, чувствовал себя в чем-то виноватым перед хозяевами. Потянуло на дранку. Туда, не завтракавши, и отправился. В знакомом шуме и пыли возился Карпунька, чьи-то женщины вертели сортировку. Афонька опытным глазом заметил, что у мерина, ходившего в кругу, очень коротко подвязан повод. Малейшее неверное движение — и он оборвет его. Оборвет, тогда с испугу метнется в сторону и ухнет в провал круга. А там — прощай лошадь: ногу переломает. Сказал об этом Карпуньке. Хотел было сам поправить, но тот сердито остановил его:
— Не трожь, не трожь! Я сам подвяжу. А то папанька узнает, что ты работал, мне достанется.
Прыгнул на круг, отпустил повод и уже оттуда крикнул:
— Из совета за тобой приходили! Обязательно велели прийти. Нынче какое-то собрание.
В клубе собралось много народу. Афонька хотел было сесть в углу рядом с глуповатым, всегда смеющимся батраком Нефеда, но Петька, заметив его, кивнул и позвал к себе.
