ИВАНОВЫ ОГНИ
Из сарая, до половины наполненного пахучим сеном, в широко раскрытую дверь видно огромное небо.
Галя сидит наверху, на сене, положив около себя свой лук и стрелы, а рыженький Илюша, сын старого профессора, их соседа по даче, стоя на гладком земляном полу, достругивает себе «чижик».
После душного, тяжёлого дня тучи закрыли край неба и медленно двигались по знойной синеве, подбираясь к солнцу. А солнце уже начинало склоняться к вечеру. И тучи, наплывая на него, загорались изнутри розовым золотом. Потом они тускнели и лиловели, сгущаясь в тяжёлые клубы.
Всё это было отлично видно из сарая.
Вот и скрылось солнце, окунулось совсем в тучи… Потемнело, посвежело вокруг… Ветер качнул тяжёлую дверь на петлях. Молния прорезала тучи, и раскатистый гром потряс сарайчик.
Рыженькая голова мальчика зарылась в сено.
Но Галя не испугалась. Её веселил гром, и бегущие быстро тучи, и дыхание грозового ветра.
Гром затихает. Илюша поднимает голову и шёпотом говорит:
— А Васятка сказал, что это Илья-пророк!..
— Где Илья-пророк? — шёпотом спрашивает Галя, наклоняясь к нему.
— А в тучах! В колеснице огненной сидит Илья-пророк.
Галя не шевелясь смотрела в тёмные тучи, и, когда опять загрохотал в небе гром и блеснул огонь молнии, ей показалось, что она видит огненную колесницу и коней, дыхание которых превращалось в клубы пара, и огромного пророка с молниями, как со стрелами, в руках.
В ту ночь ещё одно зрелище поразило Галю. Эта ночь была самая короткая в году — Иванова ночь. И Гале по этому случаю позволили лечь поздно, дождавшись «Ивановых огней».
Она ждала их с нетерпением, хотя ещё не знала, что это за огни и где они будут гореть.
И вот, когда в небе зажглись бледные весенние звёзды, запылали на земле яркие огни. На всех пригорках, на зелёной траве, ещё влажной после дождя, на опушке леса зажглись костры — костры Ивановой ночи. Папа повёл Галю на горку за дачей, откуда было видно далеко кругом.
Костры горели повсюду под тёмным звёздным небом, и мягкий ветер доносил оттуда, от этих весёлых огней, обрывки песен и звуки гармошек.
Галя не уходила с горки до тех пор, пока оранжево-красные огни не стали тускнеть и словно уходить в землю, а Галины глаза стали закрываться и голова клониться на колени к маме, около которой она сидела.
Тогда папа взял её на руки и понёс домой.
Ночной воздух был свеж после грозы. Обрызганные дождём цветы их маленького садика благоухали так сильно, что Галя открыла глаза и посмотрела на клумбу, мимо которой нёс её папа. Это табак, вечерний цветок, пахнет так сильно, так чудно!
Галя легко соскакивает с папиных рук и бежит к табаку.
Она осторожно обходит всю клумбу, наклоняет лицо к белеющим в сумерках душистым пятиугольникам, взбегает на ступеньки террасы… Но здесь ноги перестают её держать: она едва стоит, пока няня снимает с неё платье, и засыпает, прежде чем её успевают укрыть одеялом.
Она давно уже спит, а на зелёных пригорках всё ещё догорают последние костры и всё так же благоухает в садике белый табак.
Но вот они отцветают — все табаки и все левкои на клумбах. Даже астры вянут под осенним дождём. Озеро Щор отражает в свинцовой воде свинцовое небо. А по утрам на Галю уже надевают драповое пальто… Это надвигается осень. За осенью придёт зима.
Зачем зима?
С этим вопросом обращается Галя то к матери, то к няне. И никто ей ничего не отвечает. Скоро уедут они в город, и по стёклам забарабанит дождь со снегом, а с Невы подует ветер, заводя тонким голосом в трубе. И зачем зима приходит каждый год?
Даже яркие зимние дни, всё же очень любимые Галей, со сверкающим на солнце снегом, с санками и коньками, не могли изгнать из её памяти радостных дней в Белых Стругах.
Неподвижность зимы пугает её. Летом бегут неумолчные струйки воды, качаются под тёплым ветром зелёные вершины деревьев, летают бабочки и стрекозы, точно в такт никому не слышной музыке. Всё полно движения, которое радует и вызывает ответное желание — двигаться, бегать, летать.
Но недвижим покой зимы, и всё-таки неизвестно, зачем она наступает? И зачем проходит лето — ещё одно лето в Белых Стругах, зелёное лето, полное солнца и блеска воды?
Но оно кончилось. И Белые Струги уплыли. Им навстречу шли новые дни и новые годы жизни, учения и труда.
Прощайте, Белые Струги!
В эту осень Галю поздно перевезли в город.
Холодный туман наползал с реки, поднимавшейся вровень с гранитом, и среди дня часто бухали пушки. Тогда няня крестилась и со вздохом говорила:
— Господи, твоя воля, никак, наводнение реки?
И, подойдя к окошку, тревожно всматривалась в туман. Потом она задёргивала шторы. Сумрак густел, зажигались лампы, и туман не проникал сквозь плотные портьеры.
Няня накрывала на стол и усаживалась с Галей на большой диван в ожидании мамы. В эти часы Галя обычно занималась рассматриванием маминых альбомов. Всем известные мамины подруги и папины приятели, приходившие к ним в самом обыкновенном виде, пившие чай и рассказывавшие за столом всякие смешные истории, — там, в альбомах, красовались в удивительном виде. Все они, по понятиям няни и Гали, даже тётя Лидия Петровна, ходившая в длинном чёрном платье, — даже эта самая Лидия Петровна была снята совсем раздетой. Нельзя же было считать платьем какую-то юбочку, державшуюся неизвестно на чём!
— Лидия-то Петровна, Лидия Петровна! — покачивала няня головой над большой фотографией. — Что же это она, матушка, во всём в голом!
Но Галя с восхищением смотрела на снимки. У Лидии Петровны на голове были два перышка, скреплённые маленькой блестящей пряжкой. Но что всего замечательнее — Лидия Петровна стояла только на одной ноге, протянув другую как совсем ненужную куда-то вбок. А тётя Софья Михайловна, самая весёлая из всех маминых подруг, совсем ни на чём не стояла: она плавала в воздухе, как синюшка в озере Щор, и какой-то принц в узких штанишках с бубенчиками крепко схватил её поперёк тела, боясь, что она уплывёт. На Софье Михайловне была надета юбочка, очень пышная, украшенная маленькими букетиками, а на волосах был венок.
Но не только знакомые — сам папа и сама мама были тоже сняты в необыкновенном виде! У папы в руках была гитара, на которой он никогда не играл, на голове — большая шляпа, которой он никогда не носил; он был в коротенькой курточке с шишечками, а мама… В высоко поднятой руке держала она маленькие дощечки; в её тёмных волосах был огромный гребень, и белое кружево падало с головы на плечи, а розу, чудную розу, мама держала в зубах и, закинув голову, смеялась, глядя Гале прямо в глаза и выставив вперёд одну ногу. Галя теперь уже знала, что в этих костюмах, с гитарой и розой, танцуют папа и мама где-то в кино — до тех пор, пока не начнут там мелькать смешные картинки. Она уже понимала, что, если бы мама не танцевала, им было бы «не на что жить», и знала, что значит, когда «не на что жить»: это значит холодные комнаты и остывшие печки, покупка в лавочке хлеба на какую-то «книжку» и мама с насморком и кашлем, оттого что, когда «не на что жить», мама приходит домой с мокрыми ногами.
Но сейчас мамины ноги были сухими и обуты в блестящие лакированные туфельки на превысоких каблуках. Она весело спешила вместе с папой «на репетицию», откуда всегда приносила Гале что-нибудь сладкое. Несомненно, «репетиции» были приятным местом.
Галя знала, что и там, на «репетициях», мама тоже танцевала. И ещё танцевала на каких-то «занятиях». И потом этими занятиями была «занята в спектаклях».
«Ты сегодня занята в спектакле?» — спросит папа за обедом.
«Ну конечно!» — быстро ответит мама и, наскоро кончив обед, бежит в свою комнату, где впопыхах суёт в чемоданчик шёлковое трико, какие-то блестящие перышки и букетики шёлковых цветов, всё время напевая и постукивая в такт каблучками, на которых так легко двигались её неутомимые ноги.
Ноги мамы, как и Галины, по-видимому, никогда не уставали. Бывало, няня скажет во время обеда, когда мама спросит о чём-нибудь таком, что няня забыла подать (а это частенько случалось с няней):
«Да сидите вы спокойно, я сейчас принесу! Ноги-то небось за цельный день гудуть, с утра до ночи всё пляшете!..»
«Да что вы, Петровна! — весело ответит мама. — А тогда для чего же у меня ноги?»
И, прежде чем няня успевала повернуться, мама уже выпархивала в кухню и возвращалась обратно.
«Господи твоя воля! — скажет няня. — И не поспеешь за ними: чисто сороконожки, так и летают».
Галя — в удивлении.
И, посмеиваясь, заметит папа:
«Сороконожки, няня, не летают, а бегают очень быстро».
А Галя, убеждённая непоколебимо в том, что ноги существуют для того, чтобы прыгать и бегать, очень заинтересовалась сороконожками. Ведь это как удобно! Если две первые ноги устанут, остаются ещё две… и ещё две… и ещё… Но здесь Галя останавливается: она ещё незнакома с арифметикой.
