Тихо, темно, как в погребе. Где-то над головой пищит одинокий заблудшийся комар. За стеиой бродят, похрустывая травой, лошади.
Володька достал папироску, закурил.
– Ну вот что, – сказал Кузьма, – этого я не люблю.
Хочешь – выходи на улицу.
Володька, чертыхаясь про себя, нащупал сбоку траву, вдавил папироску. Ну и жизнь-дышать скоро по команде. И тут ему опять вспомнилось жигье на Грибове – вольготное, бездумное, с шутками, с разговорами. Нет, удирать надо, удирать. А то зачахнешь, дикарем станешь в этой берлоге.
Он прислушался к дыханию Кузьмы. Спит. Не выйдет!
Задобрить, прикормить хотел… И новая вспышка ненависти опалила Володьку.
Первый раз так обидели его и даже не сочли нужным оправдываться.
– Вставай, вставай, соня!
Володька продрал глаза. Полость в дверях откинута, светло. Он нащупал рядом с собой сапоги, натянул на ноги. На улицу вышел заспанный, злой.
Солнце еще только-только отделилось от кромки леса.
Густая роса, как крупная соль, крыла траву. Жарко трещит огонь.
Увидев Кузьму, Володька остолбенел. Кузьма без рубахи, голышом сидел за столом и брился. Для кого это он старается? Кобыле, что ли, хочет понравиться?
– Пошевеливайся, – сказал Кузьма, не оборачиваясь.
Когда Володька вернулся к избе, Пуха ела вчерашнюю кашу. Он с презрением посмотрел на нее: продалась, подхалимка!
Попили чаю.
Володьку разморило. Шею, спину пригревало солнцем.
Сладкий дымок муравейника, все еще тлеющего в леске, приятно дурманил голову. Облокотившись на стол, он угрюмо, исподлобья поглядывал на Кузьму, запрягавшего лошадей в косилку. И за каким дьяволом он встал ни свет ни заря? А еще в городе жил. У них в деревне и то понимают, что к чему. На Грибове сейчас изба трещит от храпа. Но сам он-пущай. А зачем его-то будить? Добро бы лошадей привести надо, а то тут они-от избы не отгонишь.
– Ну, ты готов?
Куда еще готов? Володька нехотя поднялся.
– Поехали! – Кузьма вскочил на косилку, пружины сиденья жалобно охнули.
И опять, как вчера, торчит перед ним спина-широкая, необъятная, только на этот раз в белой рубахе. Что же он, так и будет изо дня в день любоваться этой спиной?
Проехали узкий перешеек, заросший ивняком.
Мать честная, мыс! Большой, опоясанный Черемшанкой мыс. Как на Грибове. А за мысом еще мыс, а за тем мысом тоже мыс. А трава? Пырей самолучший, по пояс.
Володька подивился: сколько добра каждый год пропадает, а коровы весной от бескормицы дохнут.
Кузьма натянул вожжи, опустил пальчатый брус.
– Учти, – сказал он, оборачиваясь к Володьке, и улыбнулся. Первый раз улыбнулся за два дня. – Учти, – повторил Кузьма, – момент, можно сказать, исторический.
До нас здесь никто с машиной не бывал.
Дрогнула, рассыпала дробь косилка. Лошади, помахивая головами – нелегко тащить такую телегу по брюхо в траве, – пошли вдоль речки, тесно прижимаясь к кустам.
Правильно, подумал Володька, надо сперва от кустов откосить, а потом только кружи. Но зачем его-то сюда было тащить? Момент исторический запоминать?
Он сбил сапогом росу с пласта травы, сел, закурил.
Пуха, привстав на передние ноги, внимательно смотрела в сторону Кузьмы.
– Не видала, как косят! – Володька схватил клок травы, запустил в Пуху.
Меж тем Кузьма сделал круг:
– Хочешь попробовать?
Володька пожал плечами, встал. Чего пробован? Неужели он думает, что Володька круглый идиот? На сенокосе третье лето живет, да чтобы такой техникой не овладеть?
Володька решительно подошел к косилке, взгромоздился на сиденье. Попробовал ножные педали – порядок, попробовал ручной рычаг – порядок. Пуха просто рагцвела. Любит, глупая, всякие машины.
Володька околесил мыс, подъехал к Кузьме.
– А ну, дай еще круг.
Володька дал еще круг.
– Так что же ты молчал? Я все утро ломаю головумашина будет простаивать… Давно косишь?
Предательская краска залила лицо Володьки. По правде говоря, его и близко не подпускали к машине – разве так, нахрапом проедешь у Никиты, потому что больно уж задается Колька. Но, с другой стороны, нечего и прибедняться: трава-то одинаково свалена что Кузьмой, что им.
И потоку, слезая с косилки, он уклончиво ответил:
– Приходилось.
– Ладно, – сказал Кузьма. – Я пройдусь по пожням.
Тут весной топит-хламу, наверно, пропасть. – И пошел, пошел, как двухметровку, переставляя ноги.
У Володьки перехватило дыхание. Так что же это? Ему косить? Так надо понимать?
– Заело чего-нибудь? – спросил, оборачиваясь, Кузьма.
Как бы не так! Володька живо вскочил на сиденье.
Огромный сияющий мир, расцвеченный утренним солнцем, закачался перед его глазами. Блестит, переливается зернистая роса на траве, высокие ели с поднебесья смотрят на него…
Ну, Колька, берегись! Нос-то теперь поопусти маленько. Да и Нюрочка: "Привет колхозному конюху". Придется новые словечки выучить. А Никита, Параня? Глаза па лоб вылезут, когда увидят его на косилке. И в правленьеруками разведут: "Вот тебе и Володька! Слыхали, что, стервец, делает? На косилке на пару с Кузьмой строчит".
Все эти мысли, набегая одна на другую, разом пронеслись в голове Володьки. Глаза его щурились от непривычной улыбки, от солнца. Рядом по свежескошенной траве семенила Пуха, мокрая, но очень довольная, постоянно поглядывая на него сбоку. Изредка хлопал топор-это Кузьма расчищал от хлама пожню. И когда он нес на плечевалежину, поднимая из травы ноги, на каблуках его мокрых сапог слепяще вспыхивали шляпки железных гвоздей.
"Подковался, как конь", – подумал Володька.
Но вот и Кузьмы нет-перебрался на соседний мыс.
Володька остался один – один на целом покосе. Полный хозяин! Вот как жизнь обернулась. А потом приедут люди, будут сгребать сено-сено, накошенное им. Надо только почище косить. Чтобы не говорили: "Володченко тут, бес, чертил. Что с него взять?" А вот так не хотите! "Ну и золотые руки у коснльщика-дай ему бог здоровья! Грабли сами бегают". И когда на взгорбинах, на поворотах или на кротовых холмиках коса шла юзом, подминая траву, Володька терпеливо поднимал пальчатый брус, очищал его от земли, пятил лошадей назад и снова прокашивал.
Один за другим ложатся травяные ряды. Лошади уже в мыле – густая трава, да и жара. Ему приходится время от времени слезать с косилки, щупать под хомутами. Не хватало еще, чтобы лошади у него сбили плечи… Паршивая эта кобылеккз Налетка – все время, тварь, хитрит.
Мало ему из-за нее досталось, так нет, и тут номера выкидывает: то мордой в тразу зарывается – будто век не жрала, то в сторону норовит, а то опять из хомута назад вылезает-тащи Мальчик один. Володька хлестал ее ременкой, приговаривал:
– Вот тебе, вот тебе! Я тебя выучу.
Душно, пот одолевает. Сыромятные вожжи в руках раскисли. Пуха – тоже бестия не последняя – забралась от жары в траву. А все-таки чувствует, что к чему. Раз хозяин работает, то и она по своей собачьей вере трудится: ползет сбоку, путает траву.
Ах, ежели бы выкупаться… Мысль эта появлялась у Володьки каждый раз, как он приближался к речке, но он тотчас же отгонял се, как надоедливого овода. А ну увидит Кузьма? Хрен его знает, как он посмотрит. Все же Володька догадался снять верхнюю рубаху – стало немного легче…
Когда из-за кустов показался Кузьма, мыс был выкошен наполовину.
Володька еще издали увидел в руке Кузьмы порядочную щуку – пожалуй, не меньше топорища, – болтающуюся на прутике, но подъехал к нему внешне спокойный, никак не выказывая своего удивления. Во-первых, Володька сам немало ловил щук на Грибове, а во-вторых, пусть-ко он удивляется.
И Кузьма удивился.
– Порядочно сдул, – сказал он, оглядывая мыс.
– Ничего, лошаденки тянут, – уклончиво, тоном опытного косильщика сказал Володька.
– Отдыхал? Надо давать передышку. – Кузьма пощупал под хомутами, вытер о траву руку.
Володька все же сказал, указывая глазами на щуку:
– Большая дура. Килограмма на полтора будет.
– Щука-то? – Губы Кузьмы, обветренные, в трещинах, расползлись в довольной улыбке. Он приподнял полосатую рыбину, словно пробуя на вес. На мели зарубил.
Харчи у нас неважнецкие – придется на довольствие к реке вставать.
– Можно, – сказал Володька.
Кузьма поправил топор на ремне, кивнул:
– Ладно, покрутись еще с часик, а потом я сменю.
Большой, высокий был Кузьма, но до чего же все у него складно! Даже топор на ремне не отвисает, как у других, – влип в железную скобу, как маузер. И сапоги – обыкновенные кирзовые сапоги, не лучше, чем у Володьки. Но тоже как-то по-особому выглядятможет быть, оттого, что немножко голенища отогнуты?
"А волосы-то у него, как у меня, светлые", – вдруг подумал Володька, провожая глазами шагающего по лугу Кузьму, и это неожиданное открытие немало удивило и в то же время обрадовало его.
