Но грохот паровоза заглушил остальные слова Игнатьева. Он удалялся и приветливо махал шапкой.
— Ишь ведь как пронесся,— проговорил Мокеич.— Машина-то у него какая нарядная.
Но Матвей не слушал Родиона; он жадно вслушивался в удаляющиеся учащенные вздохи паровоза. Они, подобно веселому неудержимому хохоту, рассыпались эхом в густом бору — «хо, хо, хо, хо» — и падали.
Коренистов всегда любовался на горделивую поступь паровоза, когда встречал на своем участке поезда. Он чувствовал в этой машине величие, силу, одухотворенную человеческим разумом. Особенно хорош был паровоз Игнатьева. Он весь блестел: блестел дышлами, золотыми лентами, опоясавшими котел, а впереди на дверке дымовой коробки огнем горела большая красная звезда.
Ложась спать, Коренистов обнял жену и, похлопав ее по спине, ласково проговорил:
— Эх ты, мать ты моя мать. Сошлись мы с тобой, два дурака, и живем, небо-то коптим.
— Уж и верно, отец.
Но вдруг глаза ее дрогнули, из них выкатилась слеза.
— О чем это ты?
— Клавдейку жалко.
— Клавдейку?.. И мне тоже... Ну ладно, поживем, увидим.
— Спи давай.
— А я вот думаю, завтра бы вместе сходить.
— Куда?
— А к Степаниде-то.
Матвей подумал, вздохнул.
— Нет, мать, я не пойду. Все-таки я постарше их. Пусть уж они придут. Пусть уж она сломит гордыню свою перед родителями.
— Ну ладно... Как хочешь. Твоя воля.
— Да, да. Мне к ним идти — не к лицу.
На другой день солнце скатывалось уже к вечеру, когда Мария Петровна возвратилась от Игнатьевых.
— Ну, что, как сходила? — спросил Коренистов.
— Сходила, отец, только...— Мария Петровна точно споткнулась.
— Чего?..— насторожился он.
— Родила Степанида-то.
— Родила? Кого бог дал?
— Сына... Владимиром назвали.
— М-м. А где крестили?
— Ну, какое же, отец, крещенье?
— Как?!.
— Так. Лександра-то, подь-ко, коммунист, а Степанида-то комсомолка. Разве они крестят ребят-то?
Коренистов вскочил. Глаза его округлились и точно задымились, готовые вспыхнуть от гнева. Мария Петровна испуганно посмотрела на мужа.
— Ты чего это, отец?
— Русский я! Православный!..— крикнул он.— И Степку поп Еремей крестил в соборе, а она... А она мне татарчонка-внучка на руки сунет?.. Не маканого?! Не надо. Не надо!..
— Ну что же поделаешь, отец. Не наш грех. Матвей, грозно сверкнув глазами, свирепо стукнул по столу кулаком и крикнул:
— Не зуди меня! Грудь моя на части разрывается! Без венца живут ладно... я уже смирился, коли новые такие порядки завелись... Но такого срама — ребят не крестить... Не потерплю!.. Духу не надо! Близь дома не надо!..
Он выбежал во двор, бешено хлопнув дверью.
VII
Год за годом летело время. Коренистов попрежнему был молчалив, строг. Он старался избегать разговоров о детях. К зятю Шкабаре он тоже не ходил. Взгляд его иногда прояснялся, когда он замечал что-нибудь новое: где-нибудь вырастет новый дом или услышит, что где-то построили новый завод. Он тогда говорил:
— Ну вот, это я понимаю. Значит, хозяйская рука орудует. Значит, жизнь должна лучше быть, коли за дело принялись.
Но он недовольно ворчал, когда видел непорядки:
— Что это? Там хотят как лучше, а тут?.. Эх, хозяева!
И он зорко смотрел за своим участком. Старался, чтобы все не только было в исправности, но и красиво. Возле столбиков делал из песка тумбочки, выкладывал из белых и красных камешков рисунки: квадрат, звезду. Звезда нравилась ему.
Мокей с улыбкой замечал:
— Ай, Ипатыч, ишь как наводишь красоту-то. Фасон давишь. У тебя, брат, все отменно.
— Я не люблю, чтобы плохо было. Чтобы пассажиру из окна вагона выглянуть было приятно.
Мария Петровна все-таки время от времени навещала Стешу. Она полюбила внучка Вовку и няньчилась с ним.
А Вова рос крепким черноглазым мальчиком. Смотря на внучка, она часто говорила:
— Весь в отца. Экой же гвардеец будет.
И Вова привязался к бабушке. Он любил слушать ее сказки и песни.
— Бабуска, ласказы сказоцку.
— Ну, слушай про киску: — Кисынька-мурысинька, где была? — У бабушки.— Чего ела? — Блинки, оладушки.— Где блинки, оладушки? — Поп съел...
— А это сего поп? — серьезно спросил Вова.
— Поп?.. Это священник, в церкви служит. Ну так вот, дальше: — А где поп? — В церковь ушел.— А где церковь? — Рекой снесло.— А где река? — Гуси выпили.— А где гуси? — У попа в мешке.
— Поп с меском ходит?..—задумчиво спрашивал Вова.
— Ну, стало быть, с мешком был.
Приходил с работы Игнатьев. Он часто спрашивал:
— Ну, как отец?
Мария Петровна, безнадежно махнув рукой, отвечала:
— Бесится еще.
— Ничего, все хорошо будет,— успокаивал Игнатьев.
— Все-таки как-то это странно,— сказала Стеша.
— Ничего странного нет. Убродится. А работу, мама, его заметили.
— Как?
— Хорошо он работает.
— Ну, насчет работы он строгий человек.
В этот день Игнатьев был весело настроен, он метал своего сына, а тот, взлетая высоко в больших руках отца взвизгивал, хохотал. Стеша и мать улыбались. У Марии Петровны блеснули слезой глаза.
— Эх, дедушки-то нет. Растаял бы! — и вздохнула. Уходя, она долго целовала внучка и пообещала:
— Как-нибудь да собью старого, придем вместе.
Как-то раз Стеша пришла к Коренистову с Вовой, думала,— увидит дед внучка — смирится.
Но Матвей посмотрел исподлобья на мальчика, сухо поздоровался с дочерью и ушел в обход.
Когда он возвратился, Стеши уже не было. Мария Петровна его встретила горьким упреком.
— Как это у тебя сердце-то зачерствело? Даже не посмотрел на внука.
Матвей промолчал.
— Ну, пень,— ворчала Мария Петровна.— Никак тебя не сшибешь.
Но она не знала, чего стоило это Коренистову. Матвей мучился, не зная, как побороть в себе упрямство. Его все больше угнетала тишина в будке.
Однажды Мария Петровна ушла на ночку к Игнатьеву. Уходя, она решительно заявила:
— Не буду я по-твоему делать. Степанида-то все-таки мне дочь.
Ночь была длинная, томительная. Матвей зажег лампу и не гасил ее всю ночь. На беду остановились часы. Шарик во дворе жалобно взлаивал. Коренистов ощущал настойчивую потребность быть среди людей, видеть и слышать их. Не дождавшись рассвета, он направился по пути.
На востоке чуть брезжила зорька. С неба кротко смотрели осенние звезды. Коренистов подошел к сторожке Мокеича.
Мокеич возился в своей сторожке, и трубка у него насвистывала на разные голоса.
— Заходи, погрейся, Ипатыч,— проговорил он, когда тот показался в дверях.
Коренистов молча сел возле Родиона.
— Чего это ты такой сегодня?
— Какой?
— Да во грустях как будто.
— Не говори, Родион.
— Не вздыхай. Перемелется — мука будет. Все равно уж нам с тобой не побороть. Ты вот зря канителишься. Жизнь идет своим чередом. Старые умирают, молодые живут и жизнь свою ладят, как им лучше. А мы с тобой умрем скоро.
— Да уж видно, так богу угодно.
— Э, брось. До нас ли ему.
— Кому?..
— А богу-то,— ответил Мокеич, выковыривая лучинкой из трубки.— Он, поди, и не знает, что где-то на земле живут Родька с Мотькой. Мы только думаем, что он о нас заботится. На самом-то деле — это выдумки человечьи. Это попы в нас дурману напустили религиозного. Как беленой нас окормили.
Коренистов покосился на Родиона, а тот оперся локтями на колени и запыхал синим дымком, тыча пальцем в трубку.
— Я вот век свой доживаю в этой сторожке,— продолжал он.— И думаю, а дум-то много передумал... Почитай, я здесь не один десяток годов служу... На дороге-то чуть не с первой шпалы. За день-то много передумаешь. Чего-чего в башку-то не лезет. А вот теперь еще читать выучился, так еще виднее стало. Старое-то наше, как омут. Жили мы в нем и свету не видели. Только друг друга грызли.
— А теперь, верно, вылезли из омута? — осторожно спросил Коренистов.
— А что же ты? Ребята-то направляют дело. Умный народ стал, а мы?.. Все-таки вспомни-ка, Матвей Ипатыч, и били нас, и обманывали, а мы все еще старое вспоминаем по-своему. Молодежь учит нас, старых дураков, учит, как жить, а мы все по-своему. Выворотили зенки-то... Мы-де много знаем! Покориться неохота... Где же... Мы-де век прожили... Сколько штанов износили... Бороды большие у нас... А что борода?.. Волос. Он долог, да ум-то короток. Ус-то -густ, да лоб-от наш пуст. Заладили одно — «богу так угодно, бог посетил». Пропала лошадь — бог посетил, сгорел дом — бог посетил. Да что он, ягнячья мать, как где побывает, так человеку и принесет лихо... Зло человек сделает — чорт попутал... А бог-от что?.. Уж коли он такой всемогущий, зачем допускает? Что он, справиться, верно, не может с чортом? По загривку его надо, а он, верно, в дружбе с ним живет,— вместе по кабакам ходят. Верно, как подвыпьют,— и за потеху. Эй, мол, чортушка, дружище, иди-ка, попутай Родьку или Мотьку, подзуди их, чтобы они там чего-нибудь натворили, а я-де их посещу.
