— С ума сходишь, Ефим. Есть сторожа, с них и спросится. Поспи хоть час спокойно.
— Душа не доверяет, — жаловался отец. — Не чужие же люди добро тащат! Чую, тут без своего человека не обходится.
Однажды в сумерки он пришёл домой и тяжело опустился на лавку. Глаза у отца были красные, воспалённые.
— Ну, мать… новая беда. Зорька подохла, лучшая наша лошадь.
— Как — подохла? — перепугалась мать.
— Вчера в город на ней ездили. Разогрелась лошадь, перетрудилась. А ей даже остыть не дали и сразу напоили холодной водой. Вот ей и капут!
— Да кто же это посмел? — вскрикнула мать.
— Всё он, братец мой разлюбезный, — мрачно отозвался отец. — Он и в город на Зорьке ездил.
Мать не поверила: Никита — человек серьёзный, с лошадьми обращаться умеет, и не может он нанести колхозу такой урон.
— Да что ему колхоз? — загорячился отец. — Двор проходной. Не радеет он за артельное добро, без души работает. Живёт здесь, а сам думает, как бы ему в город податься, на лёгкие хлеба.
Мать сердито замахала на отца руками:
— Постыдись, Ефим! На что это похоже! Опять ты смуту заводишь! Сам ненавистничаешь и мальчишку на это толкаешь… — Она взяла меня за руку и вывела из-за стола. — Иди, Лёнька, гуляй! Нечего отца слушать!
Я дошёл до порога и оглянулся — может, тятьке нужна моя защита, я могу и остаться. Но мать вытолкала меня за дверь.
Перед началом занятий Петька ходил от одной парты к другой и проверял, чисто ли вымыты у ребят руки. Дошла очередь до меня. Я засунул руки в карманы и отвернулся к окну.
— Ты чего не слушаешься? — закричал на меня Петька. — Я вот Александру Иванычу скажу.
Он схватил мою правую руку и принялся вытаскивать её из кармана. Я вскочил, оттолкнул Петьку и тоже закричал:
— Ты вредный, вредный! Тебе бы только ябедничать! И отец у тебя вредный! Он колхозную лошадь погубил…
Петька растерянно оглянулся по сторонам. А я налетел на него, как петух, размахивал руками и теснил в угол. Подбежал Стёпа Мальков и оттащил меня от Петьки:
— Чего расходился? Чего ты про дядю Никиту знаешь?
— А то и знаю! Зачем он Зорьку водой опоил?
Вошёл Александр Иванович и очень удивился, увидев в углу плачущего Петьку. Ребята окружили учителя. Перебивая друг друга, они рассказали ему, что произошло в классе. Александр Иванович зажал уши и приказал всем сесть за парты, Потом обратился ко мне:
— Ну, Алёша, расскажи…
Я встал.
— Расскажи, откуда ты узнал, что Петин отец погубил лошадь.
Все лица повернулись ко мне, и в классе стало тихо-тихо.
— Так мы ждём, Алёша! — напомнил учитель. — Может быть, ты сам всё видел?
Я продолжал молчать.
— И ничего он, болтун, не знает! — сказал Стёпа и, стукнув крышкой парты, достал тетрадки. — Александр Иваныч! Давайте лучше арифметику учить.
Меня бросило в жар.
— И совсем не болтун! — вскрикнул я. — Вы тятьку моего спросите… он-то знает!
Ребята посмотрели на учителя. Петька снова захныкал. Учитель нахмурился.
— Про лошадь я сегодня же выясню, — сказал он. — А пока начнём урок.
Вечером, после ужина, к нам в избу собрались колхозники. Они дымили самокрутками и неторопливо беседовали о близкой весне, о семенах, о севе.
Я сидел рядом с отцом, и мне было приятно, что колхозники внимательно слушали его и называли Ефимом Петровичем. На столе лежала горка пшеницы. Колхозники брали по зёрнышку, давили их ногтем, пробовали на зуб.
Неожиданно вошли председатель колхоза и учитель. Отец умолк и поискал глазами, куда бы усадить вошедших. Потом он толкнул меня в бок:
— Уступи местечко Александру Иванычу…
— Ничего, ничего. Продолжайте беседу. Мы потом поговорим… — сказал учитель и вместе с дядей Егором присел на корточках у порога.
Но тут дверь вновь распахнулась, и в избу ввалился дядя Никита. Он тяжело дышал и руками тискал русую бородку, словно отжимал из неё воду. Я вздрогнул.
— Позволь, позволь! Как ты смеешь? Да я жаловаться буду! — акая, закричал он на отца, потом обратился к колхозникам — Оградите меня от такого бригадира, граждане! Наведите разбирательство…
— Да в чём дело-то, Никита Петрович? — спросил Егор Кирюшин.
— Вы только подумайте… Приходит сегодня мой Петро из школы — и в слёзы. «Я, говорит, учиться больше не пойду, стыдно мне, ты колхозную лошадь загубил». Я на него даже прикрикнул: как ты смеешь такое про отца говорить!.. А он своё: «Об этом теперь все знают. Лёнька Глазов всему классу рассказал».
Колхозники забыли про свои самокрутки, зашумели.
— Ты, Ефим, объясни нам, — строго сказал Егор Кирюшин. — К чему это твой Лёнька ребятишек в школе смущает? Сам знаешь. Разобрали мы историю с лошадью. И Никита тут ни при чём.
Я посмотрел на отца. Он низко склонился над столом и зачем-то старательно сгребал в кучку зёрна пшеницы. К столу подошёл дядя Никита.
— Ты мне в глаза… в глаза скажи, — потребовал он. — При всём народе скажи — честный я человек или злодей какой…
— Я что ж… я никаких подозрений не имею. Напрасно ты из себя выходишь, — глухо ответил отец и обернулся ко мне: — Тебя, стручок, кто учил такие слова говорить? А? — Он пребольно щёлкнул меня по затылку.
Я вскочил, зажал затылок и, думая, что отец шутит, виновато улыбнулся. Но глаза у отца были мутные, злые, руки мелко дрожали.
— Пошёл на печь! — прикрикнул он и с досадой пожаловался на меня колхозникам — Учу-учу, а разума ни на грош. Всегда что-нибудь несусветное отчубучит…
Колхозники покачали головами.
Я полез на печку и чуть было не сорвался с лесенки. Кто-то из взрослых подхватил меня:
— Эх ты, Алёша несусветный! — и посадил на печь.
Я забился в угол, прижался к тёплой печной трубе и тихо заплакал.
…На другой день Александр Иванович объяснил ученикам, почему погибла Зорька. Её отравили враги колхоза, бывшие кулаки, которые тайно пробрались в артель, мешали колхозникам честно и дружно работать и старались поссорить их между собой. Но теперь этих злых людей уже нет в колхозе.
— Никита же Глазов — честный колхозник, — сказал учитель. — И Алёша наговорил про него зря… Плохо он ещё во взрослых делах разбирается. Но мы на него сердиться не будем и постараемся забыть всю эту историю.
И правда, ребята больше не вспоминали про погибшую Зорьку. Но я был невесел, молчалив и старался не подходить к Петьке: опять наболтаешь что-нибудь лишнее.
Из школы домой мы с Петькой возвращались разными дорогами. Если Петька в перемену оставался в классе, то я убегал в зал. Но как-то раз нам довелось играть в «кошки-мышки». Вдруг «кошка» сбила меня с ног и порвала цепь. Я вскочил и схватил соседа за руку. Соседом оказался Петька. Я хотел выпустить его руку, но тут все закричали: «Не пускай кота, Лёнька, держи цепь!»
Дома я не разговаривал с отцом. Когда мы оставались с ним наедине, я доставал тетрадь и усердно рисовал косые домики, черёмуху, похожую на облако, рыб, кошек со страшными усами. Отец сначала тоже не разговаривал со мной, но потом стал заглядывать через плечо. А как-то раз тихонько подошёл сзади и спросил:
— Что это за зверь, сынок: хвост рыбий, усы тараканьи?
«Заигрывает, стыдно стало», — подумал я и закрыл тетрадь.
Отец вздохнул и тронул меня за плечо:
— Всё дуешься, сынок, серчаешь? Я же тогда не по злости тебя обругал — так уж пришлось.
Я поднялся и вышел из избы. А вечером вернулась с работы мать и сказала, что в правлении колхоза повесили стенную газету. В газете была напечатана большая статья про отца. Называлась она: «Бригадир Глазов оскорбляет честных колхозников».
Потом я узнал, что отца вызывали на правление и объявили ему выговор.
Отец не смирился и после выговора. Он по-прежнему не доверял Никите, следил за ним. Как-то раз весною он послал меня к амбару, где сортировали семена, и строго наказал раньше сумерек не возвращаться.
— А что мне там делать? — удивился я.
— Следи, сынок, чтобы порядочек был. Сам-то я в район еду… — И, нагнувшись, шепнул: — С зерна глаз не спускай.
Я уныло поплёлся к амбару. Там квохтала, словно сердитая клуша, маленькая сортировка. На брезенте была рассыпана жёлтая пшеница. У сортировки работали дядя Никита с женой и трое колхозных девчат. Здесь же был и Петька — он отгребал из-под сортировки зерно.
Я не знал, что мне делать. Засунув руки в карманы, я обошёл сортировку кругом, потом порылся в мякине, пощупал зерно.
— Ну как, бригадиров сын, всё в порядке или есть какие упущения? — ухмыляясь, спросил меня дядя Никита и подморгнул жене.
Я покраснел и, схватив хворостину, бросился за курами, которые подбирались к зерну. Куры разбежались. Мне опять нечего было делать. Я посмотрел на небо. Плыли белые толстые облака, закрывали солнце, и на усадьбы ложилась тень. За овинами синело небо, набухало дождевыми тучами; на берёзах кричали грачи.
