— Заливочный кран, — пояснил преподаватель училища, проследив за взглядом Смирнова. — Жидкий чугун в печи заливает.
Крюки крана остановились у ковша, подхватили его («как руками», — отметил Смирнов) и понесли в глубь цеха.
Паровоз пригнал вагонетки, поставил против печи. Железные ящики (преподаватель назвал их мульдами) теперь были наполнены металлическим ломом. Машина подъехала к вагонеткам и, захватывая хоботом мульды, быстро вводила их в окна печи, опрокидывала там и ставила обратно порожними.
Взглянув в окно другой мартеновской печи, Смирнов увидел бурно кипевшее огненное озеро. Рассыпанное по нему косматое пламя, казавшееся белым даже сквозь синие очки, жадно лизало поверхность плавки.
Ребята залезли через завалочные окна в остановленную на ремонт печь. Головы их были как раз на уровне порогов окон, и, только приподнявшись на носки, можно было выглянуть наружу.
— А металл прямо на кирпиче плавится? — спросил кто-то.
Преподаватель объяснил, что металл во время плавления с кирпичом не соприкасается — кирпич прикрыт толстым слоем спекшегося магнезитового порошка. Этот слой называется подиной.
Сначала Смирнов думал, что печь — только то кирпичное помещение, в котором они побывали, но, спустившись под рабочую площадку, обнаружил: она еще метров на восемь уходит под землю.
Парнишка мысленно вытащил печь из земли и поставил на площади рядом с четырехэтажным зданием училища. «Пожалуй, выше здания». И мысль о том, что когда-нибудь он будет управлять ею, показалась очень заманчивой. Смущало только одно: сталевары — люди солидные, пожилые, сколько же лет потребуется, чтобы узнать все, что знают они? Но и это сомнение быстро рассеялось. На одной из печей работала молодежная бригада, и Смирнов увидел сталевара всего лет на пять старше себя.
Преподаватель повел ребят поглядеть на выпуск плавки. Когда из печи вырвалась струя расплавленной стали и, разбрасывая каскады ослепительно ярких брызг, ринулась в ковш, Смирнов испытал трепет.
«Буду сталеваром», — решил он.
За два года, проведенные в училище, Смирнов перечитал все, что нашлось в библиотеке о полюбившемся ему деле, и знал значительно больше своих товарищей.
Попав в бригаду Пермякова, он быстро привязался к старику, разгадав под суровой внешностью добрую душу, и расположил того к себе старанием и любознательностью.
Сегодня он шел в цех, ощущая непонятную слабость в ногах и тяжесть в голове. Более всего угнетала молодого сталевара боязнь подвести Макарова, не оправдать его доверия.
Но все это прошло, как только Смирнов принял печь. Он быстро восстановил в памяти четкий план действий, разработанный до мелочей в последние дни.
Макаров заставил Смирнова принять порожнюю печь и работать до выпуска плавки.
К большому удивлению бригады, Смирнов влез на завалочную машину, стал позади машиниста и, следя за каждой мульдой, подаваемой в печь, указывал, куда и как ее валить. Так руководил завалкой только Чечулин.
Подручные в бригаде были старше сталевара и по возрасту, и по стажу работы. Они посмеивались над своим новым бригадиром: «Дожили!.. Цыпленок кур учит», но посмеивались втихомолку, строго предупрежденные Макаровым о безоговорочном выполнении всех указаний Смирнова.
Однако уже в середине смены сталевар подчинил своей воле и людей в бригаде, и металл в печи. Смешки стихли. Первый подручный с уважением посмотрел на Смирнова, заметив, что металл расплавился по графику под прекрасно наведенным шлаком. После смены подручный остался проследить, как пройдет доводка, и часто поглядывал через гляделку на свод.
— Смело газ держит! Все равно как Шатилов, — похвалил он молодого сталевара.
Макаров не показывался на печи, предоставив Смирнову полную инициативу, но за его работой внимательно следил по графику в диспетчерской.
Плавка была скоростной, но на уровне средней плавки — выдана всего на час раньше графика.
Смирнов пришел к Макарову в подавленном настроении, как школьник, не выучивший урока.
— Все это не так просто, Ваня, — подбодрил его Макаров, смущенный трогательно мальчишеским видом Смирнова. — Знать и уметь — разные вещи, — и показал график. — Горячишься ты. Чугун поторопился залить, руду дал рановато. Спокойнее надо. За один раз дерево не срубишь, а ты за большое дерево взялся.
Еще шесть плавок провел Смирнов, осваивая новые приемы. Наконец седьмая плавка была выпущена на два с половиной часа раньше графика.
Это был общезаводской рекорд. О молодом сталеваре заговорили.
В тот день Пермяков пригласил Шатилова на обед. Всю дорогу они горячо обсуждали новое событие в цехе, а подходя к дому, Иван Петрович как-то поник.
— Может, спокойно пообедаем? А? — отвечая на свои мысли, рассеянно произнес он. — Может, моя половина еще ничего не знает о Смирнове?
Но уже по тому, как Анна Петровна открыла дверь, оба поняли, что она обо всем осведомлена.
Ольга встретила Шатилова, как всегда, приветливо. Она хорошо представляла себе, что значит быть оторванным от родных мест, и старалась, чтобы гостю было в их доме тепло. Девушка расспросила, о чем пишет брат с фронта, как идут дела в цехе, — отец ведь только забавные истории рассказывает, а о трудностях в работе молчит.
У Ольги было важное качество: она умела слушать. Любил тогда Василий следить за выражением ее глаз — они никогда не оставались равнодушными. То сияли, то мрачнели, даже наливались гневом, но неизменно были хороши.
Девушка попросила Шатилова объяснить причины успеха Смирнова и, выслушав, покачала головой.
— Ох, попадет сегодня папе! Мама уже узнала от соседей. Слышите, как воинственно тарелками стучит? Когда отец работал сталеваром, у него таких плавок не было, — как бы невзначай бросила она упрек, солидаризируясь с матерью.
Перед тем как сесть за стол, Пермяков выключил репродуктор.
— Что-то хрипит сегодня. — Он лукаво подмигнул Василию.
Анна Петровна вспыхнула:
— Что ухмыляешься, срамник этакий! И стоило у печи двадцать пять лет ходить, чтобы какой-то сопливый мальчишка тебя обставил! Срам! И за что мне такое снижение? Вчера я женой лучшего мартеновца была, а сегодня я кто?
— Раскудахталась, — угрюмо проворчал Пермяков, принимаясь за еду, и вдруг неожиданно резко отодвинул тарелку. — Картошка недоварена.
— Неужто? А, понятно, жену виноватить надумал, — заподозрила подвох Анна Петровна, но все же попробовала картошку. — И впрямь сыровата. Господи, замучилась сегодня с газом.
— Газа, говоришь, мало. Супа сварить не можешь, а как же нам плавку варить? — решил отыграться Пермяков. — Это двести тонн стали, а не кастрюля с похлебкой.
Ольга лукаво взглянула на Шатилова, как бы говоря: «Вывернулся отец».
Анна Петровна притихла, взяла тарелку и направилась было на кухню, но у двери остановилась.
— А Смирнов что, на другом газе варил? — нашлась она. — В первом мартене, что ли? На том же! Ты мне очки не втирай! Ишь языком какой поспешный. А ты делом спеши.
Шатилов и Ольга прыснули, Пермяков покосился на них. Вынужденная улыбка пробежала от его глаз по лицу и спряталась в усы.
В кабинете Макарова собрались все сталевары и мастера, свободные от работы. Чечулин хмурил длинные колючие брови, и они шевелились, как иглы у рассерженного ежа. Лукаво поглядывая на него, Пермяков усиленно почесывал темя, где еще торчали задорными вихрами редкие седоватые волосы.
— Что же получается, старики? — начал Макаров. — Юноша двадцати лет оставляет всех позади. За него я рад, но за вас, простите за прямоту, стыдно. Потому и собрал. Будем учиться у Ивана Тимофеевича Смирнова. Ему и слово.
На таком собрании Смирнов выступал впервые. Он поднялся красный, словно только что от печи, долго молчал и совершенно не знал, куда девать руки, — то засунет в карманы, то вынет.
Заметив это, Макаров протянул ему папиросу. Смирнов папиросу взял, но не закурил.
— Дорогие учителя мои, — сипло от волнения выговорил он и откашлялся. — Мне нечего рассказывать вам, потому что все вы знаете сами, и гораздо лучше меня. Только знаете много хорошего порознь, а я взял лучшее у вас и соединил вместе. Отверстие закрываю по-шатиловски, завалку веду по-чечулински, плавлю по-серовски — в первом мартене подглядел, — шлаковый режим держу так, как учил меня Иван Петрович Пермяков. И если вы все это покажете друг другу, плавки пойдут куда быстрее.
Он сел и закурил измятую папиросу.
В комнате долго молчали. Макаров дымил с видом полнейшего равнодушия, глядя куда-то вдаль, поверх голов, — хотел, чтобы сталевары разговорились сами.
Шатилов смотрел на Смирнова и улыбался. Хорошая у него улыбка, без тени зависти. Она будто говорила: «Ну что, проучил нас? Но не беда, мы свое возьмем, мы еще покажем!» У Чечулина глаза серьезные, а уголки губ вздернуты в едва заметной ухмылке. Доволен: у него, оказывается, тоже можно кой-чему поучиться. Смирнов смущен общим вниманием, ему даже неловко, что обогнал таких почтенных людей.
